Александровские Кадеты. Смута. Том 2 - Перумов Ник. Страница 20

Оно и понятно. Слухи, что Ямпольский командует у красных целой дивизией, расходились среди нас, александровцев, всё шире. Поговаривали, что и капитан Шубников тоже среди «военспецов», но этого следовало ожидать. А вот Ямпольский удивил. И удивил нехорошо.

Впрочем, что нам до этого «удивления»! Мы отошли от Икорца, нас сменили пехотные части из мобилизованных Таврической губернии. Силой духа они не отличались, и мы с Фёдором высказали Двум Мишеням своё удивление этим решением. Он же лишь пожал плечами и ответил фразой, которую мы доселе от него ни разу не слыхали: «Начальству виднее, кого на передний край посылать».

Отошла в тыл и кавалерия. Новосформированные 3-й кубанский кавкорпус и 4-й Донской, из восставших казаков Вёшенской и окрестностей, тоже куда-то исчезли.

Мы же наслаждались жизнью, насколько могли. Особенно преуспевал в этом Сева Воротников, оказывая поистине магическое воздействие на юных лиц женского пола, как селянок, так и городских мещанок, поместных жительниц, гимназисток и даже – о ужас! – учениц местного епархиального училища!

Многие сами шли к нам с безыскусными рассказами, что, мол, «сперва-то ничего было, обрадовались многие – свобода настанет, а потом-то, охти, что потом-то началось: ни купить, ни продать!.. Батюшку нашего увезли куды-то. Чека и увезла – за пропаганду, грили». Фёдор не удержался, бросил жалобщикам прямо в лоб, что, дескать, хата, которая с краю, первая и гореть начинает. Чему, мол, радовались – вракам, что Государь отрёкся?! Не отрекался он. Какая вам «свобода»? От чего свобода? Ну, попробовали с вэ-че-ка пожить, сильно понравилось?!

Фёдора даже Две Мишени пришёл успокаивать. Людям, сказал, надо объяснять и растолковывать. В чём у большевиков сила? В лозунгах, простых и понятных. А что жизнь им не соответствует – так это «происки врагов». Ещё проще, ещё понятнее. Так что пусть их, Федя, сказал полковник (на самом-то деле генерал-майор, но погон генеральских ни за что так и не надевает). Вот мы пришли, торговлю разрешили, деньги у нас настоящие, из столицы вывезенным золотом подкреплённые. Реформа земельная уже объявлена; на заводах – рабочее законодательство, восьмичасовой рабочий день, а больше – только за особую плату, полуторную. Ничего, Фёдор, придут люди ещё в себя, очнутся от красного дурмана…

Хорошо говорил Две Мишени, да только я думаю – не всё так легко и просто. Многим нравилось даже, когда всем поровну, а главное – «богатеев бить!». И против нас – красных впятеро больше. Тут голову поистине сломать надо, пока поймёшь, как же с этакой силищей справляться. Потому что если не справимся – то кончим, как те…»

Федя Солонов снисходительно взглянул на склонившегося со своим дневником Петю. Ладно уж, пусть пишет. Когда мы победим, для истории пригодится.

Когда мы победим. Если мы победим.

Городок, где они остановились, был, казалось, неотличим от множества таких же, широко разбросанных по великой Руси: главная улица с добротными каменными домами, от рынка до собора, зелень садов, упирающиеся в речной косогор огороды и выгоны, пара трактиров, постоялый двор, гостиница, школа да фельдшерский пункт. На окраинах – маслобойный заводик, мельница, а подле церкви – заросшее сиренью кладбище, лучшее место для свиданий, по мнению Севки Воротникова.

Мало осталось «стрелков-отличников», и прапорщик Солонов набрал новую команду. Уже не Две Мишени – он сам занимался с нею, и не только стрельбой, но и тактикой, «тактикой снайперских пар», как он сам это называл. Александровцы удивлялись странному названию, но лишних вопросов не задавали.

Они просто радовались лету и внезапной тишине, и светлым платьям девушек, и лукавым их взглядам, и колокольному звону, что плыл над городком и заречными лугами, и пузатому самовару в трактире, и свежему хлебу, что зимой и весной «утаили, не дали вывезти аспидам!».

По каплям уходило это время. С венками из полевых цветов на головах у местных красавиц, с мычанием стад, возвращавшихся вечером домой, с гоготом гусей, что хворостинками загоняли в птичники босоногие девчушки, – со всем тем, чего, как казалось александровским кадетам, они навсегда лишились, ведь так долго были только снег, да распутица, да заводские трубы и терриконы Юзовки.

Скоро это кончится.

Но пока Севка Воротников обнимается с очередной пассией, Петя Ниткин корпит над дневником, а Фёдор Солонов до немыслимого блеска начищает верную как смерть «фёдоровку», что прошла с ним весь путь от Гатчино до Икорца и далее.

Все ждут.

– Сверим. – Сиверс форсисто поддёрнул манжет, открывая крупные «траншейные» часы. – Девять часов двадцать две минуты.

Штабные послушно принялись крутить и вертеть свои собственные «буре», «мозеры» и «фаберже».

Летнее утро едва успело отгореть, чистое небо не предвещало дождя – ах, какой славный сенокос получился бы! И не жарко, солнце не палит чрезмерно, а травы уже поднялись, уже можно браться за косу-литовку, выходить на добрую работу; не только майский день год кормит, но и июньский, и июльский тоже, когда сметываются высокие стога – чтобы было чем скотине кормиться долгой белой зимой.

Ирина Ивановна Шульц тоже смотрела на часы. Круглый серебряный «мозер», крупные, мужские. Маленькая секундная стрелка завершила круг, минутная легла на половину часа, и земля содрогнулась.

…Артиллеристы-военспецы из Михайловской академии открыли огонь с закрытых позиций. Из столиц и центральных складов доставленные гаубицы в шесть и восемь дюймов изрыгнули огонь, и засуетились вокруг них муравьи-человечки, торопясь загрузить в раскрытые пасти казёнников сперва снаряд, затем – пороховой заряд в картузе, словно тщась насытить вечно голодное чудовище.

Все штабные дружно вскинули бинокли.

На «той стороне», на цепи высот, где укрепились белые, благоразумно не суясь в болотистую низинку, встали чёрные султаны разрывов.

Второй залп… третий… четвёртый…

Эх, весёлая работа, бей буржуев, не жалей!

Вообще-то говоря, штабу всего Южфронта находиться на переднем краю никак не полагалось, совсем наоборот. Вот Лев Давидович Троцкий никуда не лез, вернее, лез, только когда было нужно. И, самое главное, точно знал, когда именно нужно. Поэтому сейчас он преспокойно пребывал в Харькове, «ожидая добрых вестей», как он выразился.

Порученец его, Бешанов, со своими ухорезами тоже остался при товарище народном комиссаре, а вот Константин Нифонтов, напротив, мрачно сидел сейчас в седле на самом краю строя штабных. На него старались не смотреть – потому что в чёрных петлицах его формы, новой, дорогой и из лучшего сукна, по-прежнему красовались не кубари или шпалы, а одна-единственная адамова голова цвета серебра. На Ирину Ивановну Константин время от времени бросал странные взгляды – вроде и со злобой, но в то же время и какие-то виноватые.

Никто, ни один краском, товарища Сиверса не исключая, не задал Косте Нифонтову ни одного вопроса – кто он, собственно, такой, в какой пребывает должности и что вообще тут делает, не имея никакого отношения к штабной работе?

В седле Костя сутулился, словно только что выучившись верховой езде, будто и не было всех этих лет в корпусе, с обязательной выездкой, с умением скакать даже и без сбруи.

Но сейчас штабные глядели исключительно вперёд, на разворачивающую атаку «ударных пролетарских частей». На самом деле никакими «пролетарскими» они не были – обычные номерные полки старой армии, лишившиеся своих названий и численных обозначений, получившие новые знамёна да новые петлицы. Многим не хватило латунных треугольников, квадратов или «шпал» на петлицы, и знаки различия просто рисовали краской через трафарет.

Но трафарет или нет, а в атаку они поднялись хорошо, дружно. Пока артиллерия продолжала обрабатывать гребень цепи холмов, пехота одним броском преодолела низину, задержалась, накапливаясь перед решающим натиском.