Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич. Страница 28

– Смышлен, старателен, хорошо учится! Мы поставим его на довольствие, если будет жить при школе. Зачем ему видеть блуд и срам казармы?

Вроде все правильно говорил учитель, но разбередил Ульяне душу.

– Ох, потеряли мы детей! – С испуганным лицом встретила она с работ своих мужчин. Её золотые брови округло гнулись, глаза устало зеленели. – Да что же Господь не даст нам своего ребеночка? – стала заливаться слезами, смущая мужа.

Втягиваясь в обычные поденные работы крепости, Сысой все чаще замечал в русских людях озлобление против главного правителя, которое ослабевало после застолий с попойками, но и они для кого-то становились причиной обид. По наказу Баранова караульные в разгар пьянки могли пробить ложную тревогу, и тех, кто был не в состоянии занять свое место и обороняться, пороли. Передовщик начинал защищать Баранова, рассказывать о службе до войны с Ситхой, люди настороженно умолкали, стараясь при нем не ругать правителя, зато, когда он и Василий с Прохором заговаривали о Калифорнии, об островах против испанских колоний – слушали, затаив дыхание. О Гавайи и других Сандвичевых островах спрашивали и переспрашивали, что видели сами, и что слышали от других, заставляли вновь и вновь говорить о сытой и ленивой жизни туземных жителей.

О Прохоре они знали, что он в опале и Баранов ждет распоряжения из Охотска, как с ним поступить, к нему доверия здешних служащих было больше, чем к Сысою с Василием. Время от времени работные и ссыльные заводили с Прошкой туманные разговоры о том, что хорошо бы бежать с промозглой Ситхи на полдень, отыскать какой-нибудь остров, осесть дружной деревенькой и зажить по правде и справедливости, завещанными предками. Прохор соглашался, что поселиться в Новом Альбионе можно, он надеялся на скорое решение Российского правительства дать промышленным, отслужившим два срока по контракту, право жить и владеть землей в колониальных владениях. Над рассуждениями о бегстве посмеивался, слишком хорошо зная, каково остаться незащищенным среди чужих народов. Разговоров и воспоминаний о промыслах на юге было много. Сысой с Василием, помня крестьянское детство, говорили, как привольно и сытно можно жить там пашенному человеку.

На Ситхе же были нескончаемые работы и караулы. После возвращением с Кадьяка главного правителя участились телесные наказания для отлынивавших, спавших в карауле. Укрепив тын до самого озера под горой, Прохор, Сысой и Василий с рассвета до темна работали на пристани: таскали камни, закладывая бревенчатый сруб проклятущего причала, который, казалось, гнил на глазах. По звону колокола начинали работу, по звону останавливались на двухчасовой перерыв для обеда и чаепития, по звону заканчивали трудовой день. В сумерках колокол отбил конец смены. Трое ушли в казарму, где Ульяна кормила их отдельно от других служащих и работных. Едва они легли отдохнуть – прибежал посыльный от правителя. Баранов срочно звал к себе Сысоя с Василием.

– А Прошку? – удивленно переспросили дружки.

– Прошку не зовет! – уверенно объявил посыльный. – Только вас.

– Видать, рано отправлять в Охотск! – проворчал Прохор, переворачиваясь на другой бок.

Василий и Сысой, чертыхаясь, стали натягивать непросохшие после работ сапоги.

– Бырыма совсем озверел, – зевая, буркнул Прохор. – Умучил всех. Как только терпим такую скотскую жизнь… И чего бы мне не остаться на том проклятом острове вместе со своими партовщиками? Так нет, подался за правдой…

К правителю Василий с Сысоем поднялись злые и усталые. В его доме уже собрались надежные люди из приказчиков, тойонов и старовояжных стрелков, здесь сидели и американцы с брига. Баранов был одет в простую парку поверх кольчуги, обут в сапоги, голова покрыта париком и шляпой статского полковника, из-за широкого пояса торчала рукоять двуствольного пистоля.

– Теперь все! – возбужденно воскликнул он, окинув взглядом Сысоя с Василием. – Простите милосердно, что поднял после тяжких трудов, но дело важное, – оправдался с озабоченным лицом.

– Важней не бывает! – хмуро проворчал ссыльный поляк Федька Лещинский.

Сысой с Василием глазами не повели в его сторону, они не доверяли ляху.

– Заговор! – печально пролепетал Баранов. – Ждем сигнала, когда заговорщики соберутся, чтобы застать всех разом. – Хотят перебить нас, захватить бриг и уйти на зюйд. Ну, а колоши не упустят возможности добить остальных.

– Да кто сказал?! – поперечно воскликнул Сысой. – Мы среди всех самых..., – едва не сплюнул от досады. – И ничего не знаем…

– Он сказал! – Баранов указал глазами на Лещинского.

– Нашел, кому верить?! – презрительно скривил губы Сысой.

– До него еще двое донесли! – со вздохом ответил Баранов и жестом приказал отмолчаться возмутившемуся, было ссыльному.

– И кто это?

– Увидишь! Возьми! – указал глазами на ряд ружей, стоявших у стены.

Сысой с Василием недоверчиво опоясались саблями, стали осматривать ружья. В дверь вкрадчиво постучали, правитель приоткрыл ее и снова закрыл.

– Пора, детушки! Самые подлые людишки уже собрались в старом пакгаузе. – Жестко усмехнулся. – Караул выставили из верных мне людей.

С саблей в одной руке, с пистолем в другой Баранов ворвался в пакгауз впереди всех.

Над столом, освещенным жировиком, склонились пятеро. Один писал. Как выяснилось потом, они составляли письменный договор и обязательства участия в мятеже. Ссыльный приказчик Василий Наплавков был вооружен саблей и пистолетом. Он много раз внимательно слушал рассказы вернувшихся с юга промышленных, часто задавал вопросы, заводил туманные разговоры о несправедливой и тяжелой жизни в Ново-Архангельской крепости. Обернувшись, к ворвавшемуся правителю, Наплавков был так потрясен его появлением, что даже не попытался защититься оружием. Второй, что-то писавший, уважаемый товарищами промышленный Иван Попов, вскочил, схватил со стола бумаги и стал их рвать. Всех, собравшихся в пакгаузе, схватили. Попов увидел среди людей Баранова своих караульных, выругался и презрительно плюнул на пол.

Всем бывшим при написании обязательства, связали руки и заперли в тюрьме, которую они же и строили. Разорванную бумагу собрали, затем склеили. После недолгого следствия без пыток, пятерых Баранов велел заковать, других отпустил.

– Что меня не позвал, только Ваську с Сыской? – стал допытываться обиженный Прохор, неприязненно глядя на правителя.

На что тот печалью ответил:

– Доносили, что и ты собирался бежать!

– Не было такого! – выругался промышленный. – То, что здесь всегда голод, непосильные работы, а ты наказываешь виновных хуже каторжных – не отрицал. То, что там, – мотнул головой на полдень, – сытая, спокойная жизнь – говорил, и сейчас скажу: провалиться бы этой Ситхе. Бобра выбили, и чего сидим как собака на сене?

– Порта лучше здешнего нет от Бристоля до Сан-Франциско, только уйдем – займут американцы или англичане и будем потом платить якорные пошлины, чтобы укрыться от штормов.

Прохор опять мотнул головой с захолодевшими глазами, спорить не стал, только буркнул:

– Никогда тебе врагом не был!.. Да и другие…

– И за то спасибо! А знаешь, что удумали эти стервецы? Меня, моих детей, лучших тойонов и приказчиков убить, захватить бриг, взять женщин, найти остров на юге и поселиться там. Тебя, может быть, они и не убили бы, оставили на расправу колошам. Уж те не упустят случай воспользоваться бунтом в крепости и перерезать всех оставшихся. Вот, что они задумали.

– Половина заговорщиков к тебе же и прибежала с доносом, хотя многих из них ты порол. – Не удержался, съязвил Прохор. – А как истязаешь всех работами?..

– По крайней мере, пятерых отправлю на суд в Охотск. Иначе нельзя!

– Ну и зря! От них там узнают о том, что здесь творится. Вдруг и до царя дойдет.

– Язва ты, Прошенька, распустил я тебя за прежние верные службы, за то, что за спины товарищей никогда не прятался. Долго покрывал воровские речи и что вышло? Перебили партовщики островитян, до сих пор удивляюсь, почему ты вернулся? Мог бы с добытыми мехами сбежать к гишпанцам?!