Ворон на снегу - Зябрев Анатолий. Страница 4

Спускаясь по железной скользкой лестнице, Алешка задержался на поручнях, повиснув, примерился, чтобы ловчее ступить на кучу шлака. Но как раз туда же, на кучу шлака, взбежал ревизор. И Алешке в таком положении оставалось только спрыгивать в другую сторону, на жесткий шпальный настил.

— Сигай, сигай, — поторапливал весело диспетчер, в прошлом нарядчик земляных работ, он был из тех российских людей, которые, доживя до густой седины, все ловят журавля в небе. Хотят выслужиться.

Алешка медлил. Он прежде зачем-то поглядел раз и другой раз на молодую прямостатную женщину с крутыми, бутылочно-тугими икрами, проходившую промеж платформами: ее-то он и застеснялся и как бы просил отвернуться. Он знал, что прыжка молодецкого у него не получится, а выйдет что-то вроде скинутого мешка.

Женщина же, наоборот, проходя мимо, замедлила шаг и поворотила голову на паровоз.

Алешка еще примерился, все не сводя глаз с женщины. Прыгнуть с такой высоты на шпалу было в другой раз для него делом, конечно, плевым. Но теперь-то! Ноги опухли, в сапогах сплошная боль!

Из сапог, от самых ступней, от подпяток боль разом, этакой невоздержанной струей брызнула к копчику, а оттуда через середку спины — к затылку, было похоже, как будто кто дернул внутри тела за какую-то главную жилу. Таков получился результат от прыжка.

Домой Алешку уже привезли. В казенной повозке, узкой и длинной, которую тянула смирная пегая старая лошадь с жидким подрезанным хвостом. Молодой фельдшер потер за ушами, подавил на впалый живот, недоумевая, какая болезнь у кочегара. «Переутомление», — определил он и, оставив на столе флакон, наказал Любке, чтобы давала из этого флакона по ложке перед едой. Отъехал фельдшер на той же повозке, в одном месте разогнав по дороге дерущихся мальчишек, в другом месте — дерущихся петухов, сизого и белого.

Алешка лежал так, что туловище его было на кровати, а ноги на табурете. Велел он жене выпроводить детей во двор и указал на свои сапоги:

— Стаскивай.

Любка тянула, упершись в угол припечка, а Алешка мычал, ухватив в зубы скомканную подушку.

— Да разрежь ты! — не стерпел он. — Голенище разрежь!

Любка со стянутым сапогом села на пол, а когда размотала портянку, заголосила вдруг:

— И на кого ты нас... как мы жить-то теперь будем?

Портянка была в крови, будто в свекольном соку.

— Не реви, дуреха! Не помираю же, — цыкнул Алешка и, изогнувшись, оперся на локти. — Чего такое? Чего реветь?

В ограде шумели ребятишки, звон их голосов проникал вместе с оранжевым столбом света. Алешка долго, задумчиво, с брезгливостью глядел на свои изувеченные ступни.

Любка наливала из чугуна теплую воду в цинковый таз и все голосила:

— Да что же это? Го-осподи! Чем мы уж так, господь, согрешили? Что же это?.. Как теперь-то мы будем?..

— Ну-у. Чего? — Алешке сделалось уж вовсе дурно, он напряг шею, вытолкнул из себя воздух. А когда обмылся и когда Любка промокнула опухлости полотенцем, промазала гусиным салом язвочки, сказал: — Не нюнь, говорят тебе. Перемогем. И ничего... Ничего, Любаха. Беда нас сзаду, а мы ее... наоборот.

— Горюшко ты мое! Несчастье ты мое, — охала Любка, смотря на мужа влюбленно и страдальчески. — Господи!

— Не нюнь, Любаха! — оживал Алешка. — Я же говорю, беда нас сзаду, а мы ее спереду... — Алешка вдруг хохотнул и, ухватив жену за бок, повлек в постель.

— Ты что, ты что? Господь с тобой! — искренне напугалась Любка, отстраняясь и пряча грудь в кофтенку.

Алешке сейчас было важно сделать с женой любовь, да, да, важно очень, потому как она, дуреха, думает, что он, занедуживший, никуда уж не годится.

— Дак это... — сказала Любка. — Про лекарство ты позабыл. Доктор наказывал, чтобы лекарство...

— Лучшее лекарство для мужика — баба.

— Ой, шалопут дуралейный. Грех мой...

После Любка сбегала к соседке, одолжила самогону. Алешка тут же, в постели, хватил стакан и, отказавшись от еды, придвинутой в миске на табуретке, отворотился к стене и проспал до следующего обеда.

Лечился Алешка тем, что Любка находила в овраге, то есть подорожником, лопухом и еще какой-то красноватой растительностью с белыми жилками и прозрачными лепестками. Помимо того, детишки притаскивали с болота мох и желтые цветы кувшинок, это тоже шло на лечение. А сверх всего этого Ефимка по утрам мочился на отцовы ноги.

— Ни в какой дальний отъезд больше не пущу, — отрезала Любка, устав обертывать мужа в холстину. — Хоть пусть что. Хоть как бесись. Не пущу!

Всю слякотную осень Алешка проболел. А чтобы не очуметь от безделья, приладился чинить и перекраивать одежонку, сперва своим ребятишкам, потом соседским, а потом и всем, кто приходил из артельного барака. Слава богу, что чему-то научился в ранней юности у татарина Давыдки, деревенского портного, ходившего по дворам. И сказку ребятишкам тут же вслух придумывал про Егора-бегунца. Тот же татарин Давыдка сочинял за работой сказки разные.

— Подарил добрый лесной волшебник Егору, деревенскому мужику, гаманец и сказал: чтобы деньги в гаманце не переводились, надо его трясти. Егору сидеть на одном месте и трясти скучно, стал он бегать. Бежит, а гаманец в штанах сам собой трясется. Весь свет оббежал Егор, повидал всякие земли, к царям во дворцы для разговоров входил, потому как с тугим гаманцом-трясунцом везде пускают...

— Чего ж ты сам к тому волшебнику раньше не съездил? — подавала голос Любка от корыта, в котором обмывала младшую дочурку. — А то по свету побежал, а... толку никакого. Волшебник, может, и тебе бы дал гаманец, как тому Егору. Толк был бы.

— Не перебивай, — Алешка поднимал в пальцах иглу с ниткой. — Ну, тогда... И вот, значит, бежит Егор-бегунец, а навстречу ему старичок, тот самый волшебник. Вот он, старичок, навстречу... Только Егор его не узнал. Спрашивает: откуда и куда путь, добрый молодец? Да вот, отвечает Егор, бегаю, на свет гляжу. А тело твое, спрашивает старичок, не устало? Нет, отвечает Егор, не устало. Ну тогда беги, сказал старичок, а когда, говорит, еще вокруг земли оббежишь, придешь ко мне, и скажу я тебе за то, что ты добрый, незлой человек, один секрет. «Чего же это за секрет?» — захотелось узнать нетерпеливому Егору. А старичок уж и скрылся, только два сереньких ушастых зайчонка на его месте скачут, травку лесную щиплют...

— А куда девался старичок? Куда он пошел? — спрашивал Ефимка.

— Старичок-то? А вот не знаю. Не знаю... — по ходу сочинял Алешка. — Только вот знаю...

— Да он же в зайчиков превратился, — догадывалась старшая дочь Дашутка. — Он же волшебный старичок. Взял и превратился.

— Ага, — торопливо соглашался Алешка, опасаясь новых Ефимкиных вопросов. — В зайчиков. А потом уж опять... Потом снова, как еще повстречал Егора, старичком опять стал. Только уж времени много прошло. Долго бегал Егор. Отдохнуть на пенек сел. А тут и как раз тот старичок. Егор говорит: ну, какой у тебя, дедушка, секрет? А старичок его спрашивает: тело твое не устало? Егор отвечает: устало, говорит. А глаза, спрашивает старичок, не устали? Нет, говорит Егор, не устали еще. Ну тогда, говорит старичок, отдохни и еще беги. «А секрет-то свой давай», — сказал Егор. Но рядом уж опять никого, только два тех зайчонка ушастых. Опять, значит, Егор побежал, штанами трясет, гаманец плотнее, туже становится. Оббежал деревень много, городов. Опять на тот пенек сел. Сидит. Подремывает. А за плечо старичок трогает легонько, спрашивает: глаза не устали? Устали, моргает Егор. Не надоело на мир глядеть? — пытает старичок. Ох, говорит Егор, опротивело. И тут хлопает себя ладошками по штанам. Чего ты? — спрашивает старичок. Да вот, отвечает Егор, гаманец-трясунец куда-то пропал; вот только был в кармане, а уж нет его. Не ищи, говорит старичок, тому, чьим глазам надоело глядеть на мир, гаманец-трясунец не служит. Вот тебе и весь мой секрет. И опять был, да нет его...

Понимали или не понимали такую отцову сказку детишки, но тень ранней задумчивости ложилась на их лица. А спали они на полу, вповалку, на разостланных камышовых матах. Дашутка непременно утыкалась в подушку носом, с раскрытой спиной, Ефимка же и Устинка прятались под рядницу головенками, сворачивались в калачики, распознать их можно было только по выставленным стриженым макушкам — у одного с чернинкой, у другого белесая.