Тайный бункер абвера - Тамоников Александр. Страница 5

Спокойствие прервали вдруг взбудораженные голоса. На крыльцо вылетел пожилой мужчина с нашивками рядового в петлицах. Но, несмотря на звание, он гневно кричал преследующему его ефрейтору:

– Хоть стреляй меня, понял?! Не поеду, сказал, не повезу!

Усатый кругленький ефрейтор бежал за ним на коротких ногах, пытаясь на ходу всучить какие-то документы:

– Ну что ты, что ты, Николаич, чего блажишь-то. Да отвези груз, ну будь человеком. Ну какое «стреляй», что ты глупишь. Нету шоферов, нету, раненых повезли они до поезду. Тута езды всего ничего, к вечеру обратно вертаешься.

В возмущении старик взмахнул левой рукой без кисти, но промахнулся и пустым манжетом выбил бумажки из рук толстячка.

– Да при чем тут дорога, при чем? Ты слышишь меня, что толкую тебе?! Не повезу, не повезу фрицам пайку! У меня сын погиб, в танке сгорел, внуки и жена в блокаду померли, да от моего дома фашисты поганые ни кирпича не оставили! Я добровольцем зачем сюда пошел – чтобы против них воевать! И ты мне говоришь харчи этим зверям везти?! Не бывать этому, не поеду! Сдохнут с голодухи, так я наплюю им в хари мертвым. Так и знай, наплюю! Хоть трибунал военный зови сюда, а я не повезу в лагерь груз.

Несчастный ефрейтор принялся собирать желтые накладные и вполголоса уговаривать разгневанного шофера. Но тот лишь плевал каждый раз и крутил полулысой головой:

– Хоть к черту на рога, все сделаю. Но это – нет!

На их крики в окнах замелькали любопытные лица. На крылечке штаба показался Снитко:

– По какому поводу дискуссия?

Ефрейтор, не желая выдать водителя и навлечь гнев старшего чина, да еще и энкавэдэшника, замолчал, только ниже опустил голову над изрядно смятыми бумажками. Но сам водитель открыто ответил:

– Отказываюсь выполнять приказ начальства – везти продовольственный груз в лагерь для военнопленных.

Шепотки, смех – все вокруг мгновенно замолкло. Возражать офицеру и открыто отказаться выполнять приказ – для армии неслыханная дерзость. И виновник стоял потому, упрямо наклонив свою голову с седыми нитями волос, готовясь принять любое наказание за свой проступок. Любопытствующие смотрели со всех сторон, как же накажет майор взбунтовавшегося водителя. Но Снитко вдруг мягко похлопал старика по плечу:

– Эх, отец, как человек тебя понимаю. Сам остался без семьи, а тут, – майор коснулся груди слева, – будто осколок вместо сердца. Взял бы табельное да и каждому в лицо всю обойму выпустил. Только ведь мы не одни такие с тобой, все вокруг такие. Поэтому нельзя в зверя превращаться, такими, как фашисты, нельзя становиться. Пускай теперь живут и всю жизнь мучаются из-за своих поступков. Понимаешь? – Он не отводил цепкого взгляда от лица старика. – Смерть для них облегчение, слишком просто. Пускай живут, каждый день думают и искупают свою вину до конца жизни. И по законам военного трибунала будут расстреляны или осуждены и сосланы в лагеря. Будут нашу разрушенную родину восстанавливать своими руками. Не надо им жизнь облегчать, убивать, голодом морить, устроим мы фашистам муку страшную на всю жизнь. Так, чтобы они пожалели, что выжили.

Старик молча выдернул документы у ефрейтора из пальцев и зашагал к своей полуторке, доверху нагруженной мешками и ящиками. Он с остервенением вцепился в рукоятку, крутил ее до тех пор, пока мотор не зачихал от его усилий. Грузовичок задрожал, а Снитко подставил крепкий локоть Глебу:

– Ну-ка, давай, доктор Шубин, поднимайся.

Он ловко подхватил слабого разведчика, повел к машине и на ходу зашептал:

– Значит, так, я сойду у соседнего поселка. Документы у тебя на доктора Шубина, главврач знает о задании. Для остальных ты официально после ранения прибыл на новое место службы. Едешь оказией с продуктовой машиной до самого лагеря, начальник лагеря Свистельникова Мария. Завтра жду доклада, передашь с машиной шифровку. Она ходит раз в сутки, вечером из лагеря, в обед там. Любую информацию, что получишь от Шульца, передавай мне. Времени мало, капитан, делай все возможное, чтобы он заговорил. Приказ ясен?

Глеб едва успел кивнуть, как крепкая рука потащила его вверх по ступеням кабины.

– Ну-ка, отец, давай к тебе молодого специалиста в кабину, в тепло. А я в кузове прокачусь, тут недалеко. – И майор Снитко, не дав младшему по чину возразить ему, в два прыжка взобрался на груду из мешков. Там он поднял ворот шинели, чтобы защититься от ветра. Затем протиснулся в щель между ящиками, чтобы поменьше взлетать на ухабах, и ненадолго прикрыл глаза. Нечасто бывает возможность у майора НКВД передохнуть хотя бы четверть часа, потому использовать надо каждую минуту дороги. Подремать ему не давала тревога, которая, как холодный камень, тянула в груди. Он, хоть и не выдал себя ни одним словом или движением, до сих пор сомневался – а правильно ли выбрал капитана Шубина для выполнения сложного задания? Да, парень подходит по всем статьям, полон энтузиазма и желания провести операцию. Но вот сможет ли, хватит ли сил после недавнего ранения? Пока они шли к штабу, вернее, почти брели, Михаил посматривал на мокрого от усилий Шубина и сомнение в нем росло. С таким трудом ему дается каждый шаг, неужели выдержит? Ну ладно в лагере, там будут для него условия – питание, теплое помещение для отдыха, – а вот потом на задании как он перенесет долгие часы в лесу или многочасовой переход на территорию врага? За неделю снова вернуть себе былую силу не успеет, да и получится ли разговорить Шульца? Энкавэдэшник из своего опыта знал, когда не в порядке тело, болеет и ослабело, голова следом перестает работать. Все силы уходят на простые процессы – поспать, поесть, добраться до клозета, – организм требует восстановления, сытной еды и много-много сна. Но от покачивания мешков и тихого громыхания железных шайб консервов в ящиках усталость сморила майора. Ему показалось, что он сомкнул веки лишь на секунду, и не понял, что крепко уснул в своем укрытии, несмотря на холодный пронизывающий ветер, который свистел над головой от быстрой езды.

Полуторка ловко петляла между воронками, объезжала глубокую колею после танков, шустро карабкалась по взгоркам. Глеб уважительно сказал водителю:

– Как слушается вас машина, приспособились без пальцев руль держать.

Тот кивнул, по-прежнему мрачный из-за недавней ссоры:

– А то, считай, с самого начала войны шоферю. Да и раньше возил одного наркомовского в центре областном. Жена, сын на инженера в Ленинграде выучился, внучата. Все как у людей было, счастливый я был. Немец все испортил, Гитлер поганый. Как про войну узнали по радио, жена первым поездом бросилась в Ленинград, хотела помочь сыну, забрать их к нам. Да там в блокаду и попала, я специально водителем пошел служить, хоть мне по возрасту отказ был в военкомате. Упросил военкома, потом командира, потом писал каждый день заявления о переводе, пока меня на ладожскую дорогу не перевели. По льду возили продукты, а обратно – людей в эвакуацию. Надеялся я, что получится своих отыскать, вытащить их из блокады. Не спал по трое суток, в рейс, в рейс. Чуть бомбежка стихнет, и ползешь по ледку, прислушиваешься, не ломается ли. Тонул два раза, под бомбы попал, вот тогда без пальцев остался. Пока нашли нас, пока вытащили, а я от контузии на бок упал и руку-то придавил. Пришлось отнять пальцы, отморозил. Пока до госпиталя довезли, уж только резать осталось. В больничке-то меня похоронки и догнали, погибли в той бомбежке и жена, и внуки, и невестка. Чуть-чуть я не успел до них доехать. Сын в танке сгорел. Была семья, да за месяц сгинула.

Водитель замолчал, остервенело выкручивая руль на поворотах и изгибах дороги. По лицу его текли мутные дорожки слез, старик не стеснялся их. Он привык, что почти каждый день вспоминает родных и каждый раз не может удержать своего горя, не заживает рана в душе, истекает вот такой соленой прозрачной кровью. Он с тоской продолжил рассказывать о себе молчаливому попутчику:

– Как вспомню детишек, стариков, женщин, которых вез. Скелеты, иные и ходить уж не могли, до того оголодали. И мои так же медленно умирали, мучались каждый день, каждый час от голода. Ну как мне после такого этим зверям-фрицам продукты везти? Я бы их на мороз голыми выгнал и по лесу гонял. А потом из коры кусок хлеба на всех! И так каждый день, вот тогда узнают, поймут, как они людей мучили, что они делали, как издевались над ними! – Он с отчаянием в голосе поделился тяжелыми мыслями: – Я уже думал и яду достать крысиного, насыпать им в муку или крупу, пускай подохнут сволочуги в муках. Посадят меня, да и ладно, жить не для чего. Только ведь наши ребята из охраны тоже потравятся, не хочу я такого расклада. В зверя я превратился, в чудовище. Был человек, а сейчас… убил бы без жалости каждого фрица поганого своими руками. Вот таким стал, без любви, без семьи.