Кривой домишко - Кристи Агата. Страница 26

Чем я, собственно, занимаюсь? Пытаюсь повесить убийство на отца невесты? Очень мило с моей стороны! София позвала меня сюда вовсе не за этим.

Или…

Все-таки за этим? За просьбой Софии о помощи явно скрывалось нечто большее. Пока у нее есть какие-то смутные подозрения, касающиеся отца, она никогда не согласится выйти за меня замуж. А поскольку это все-таки София — ясноглазая, смелая и бескомпромиссная, — она хочет знать правду, потому что любая неопределенность всегда будет стоять непреодолимой преградой между нами. По сути дела девушка говорила мне: „Докажи, что мои дикие подозрения несправедливы, — либо докажи, что они справедливы. Я хочу знать правду, сколь бы страшна она ни была!“

А может, Эдит де Хэвиленд знает — или предполагает, — что Филип виновен? Что она подразумевает под словами „это чувство граничит с идолопоклонством“?

И почему Клеменси посмотрела на меня так странно, когда я спросил ее, кого она подозревает? И ответила: „Самыми очевидными подозреваемыми являются Бренда и Лоуренс“.

Все хотят, чтобы преступниками оказались Бренда и Лоуренс; все надеются на это, и никто по-настоящему не верит в виновность Бренды и Лоуренса…

Но конечно, все могут и ошибаться. И в конце концов, преступниками действительно могут оказаться Бренда и Лоуренс.

Или один Лоуренс — без Бренды…

Это был бы лучший вариант из всех возможных.

Я кончил промокать порезанный подбородок и спустился к завтраку, твердо решив побеседовать с Лоуренсом как можно скорей.

Только после второй чашки кофе я осознал, что „кривой домишко“ уже оказал свое влияние и на меня: я тоже хотел найти не верное решение вопроса, но то, которое устроило бы меня лучшим образом.

После завтрака я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что Лоуренса можно найти в классной комнате с Юстасом и Джозефиной.

На верхней площадке перед дверью Бренды я нерешительно остановился. Должен ли я позвонить или постучать — или могу зайти без спроса? Я решил вести себя так, будто весь дом принадлежал Леонидисам, не выделяя из него личные апартаменты Бренды.

Я открыл дверь и вошел. На половине Бренды было тихо и пустынно. Слева от меня находилась закрытая дверь в большую гостиную, а справа — две открытые двери; одна из них вела в спальню, другая же — в смежную со спальней ванную комнату. Это и была та самая ванная, где хранились лекарства Аристида Леонидиса.

Осмотр этих помещений полиция уже закончила. Я воровато оглянулся и неслышно проскользнул в ванную. Теперь я понял насколько легко любому из домашних (или любому постороннему с улицы, если уж на то пошло!) подняться на второй этаж и проникнуть на половину Аристида никем не замеченным.

Я осмотрелся. Это была роскошная ванная, облицованная сияющим кафелем. По одну руку от меня стояли разные электрические приборы: небольшая электрическая плитка с грилем, электрический чайник, тостер — словом, все, что может понадобиться камердинеру, обслуживающему старого джентльмена. На стене висел белый эмалированный шкафчик. Я открыл его. В шкафчике находились разные медицинские принадлежности: два медицинских стакана, глазная ванночка, пипетка и несколько пузырьков с этикетками; аспирин, борная кислота, йод, эластичные бинты и прочее. На отдельной полочке — пузырьки с инсулином, бутылочка медицинского спирта и две иглы для подкожного впрыскивания. На третьей полочке стояла бутылочка с таблетками, и здесь же, несомненно, прежде стоял и пузырек с глазными каплями. В шкафчике царили чистота и порядок: при надобности все необходимое очень легко мог найти любой — в том числе и убийца.

Я мог бы спокойно поманипулировать пузырьками, потом неслышно выйти из ванной, спуститься вниз — и никто никогда не узнает, что я заходил сюда. Ничего нового во всех этих размышлениях не было, но просто я еще раз понял, насколько трудна стоящая перед полицией задача.

Узнать правду можно только от самого преступника — или преступников. — Припугни их, — наставлял меня Тавернер. — Не давай им передохнуть.

Дай им понять, что мы напали на след. Рано или поздно преступник перестанет вести себя естественно, начнет нервничать и осторожничать — и вот тогда мы и схватим его».

Что ж, до сих пор преступник ничем себя не выдал.

Я вышел из ванной. По-прежнему не встретив ни души, я пошел по коридору мимо столовой, расположенной слева, и затем мимо смежной с ванной комнатой спальни Бренды. Там делала уборку одна из горничных. Дверь столовой была закрыта. Откуда-то сверху слабо доносился голос Эдит де Хэвилэнд — старая леди разговаривала по телефону все с тем же торговцем рыбой. На третий этаж вела винтовая лестница. Я поднялся. Там находились спальня и гостиная тети Эдит, еще две ванные и комната Лоуренса Брауна. Оттуда короткий лестничный марш вел вниз, к просторному помещению, расположенному над половиной слуг, которое использовалось как классная комната.

У двери классной комнаты я остановился. До меня долетел голос Лоуренса Брауна. Должно быть, страсть Джозефины к подслушиванию была заразна, потому что я без малейшего угрызения совести прислонился к косяку и навострил ухо.

Шел урок истории, темой которого был период французской Директории.

По мере того как я слушал, глаза мои удивленно расширялись: Лоуренс Браун оказался великолепным преподавателем. Непонятно, почему это меня так удивило. В конце концов, Аристид Леонидис прекрасно разбирался в людях. Несмотря на свою мышиную внешность, Лоуренс обладал редким даром пробуждать энтузиазм и воображение в своих учебниках. Драма термидора, гонения сторонников Робеспьера, величие Бараса, коварство Фуше, полуголодная жизнь молодого офицера Наполеона — все казалось живым и достоверным в изложении учителя.

Вдруг Лоуренс прервал повествование и предложил Юстасу и Джозефине поставить себя на место сначала одного, потом другого героя исторической драмы. От Джозефины, голос которой звучал как-то насморочно, учитель не добился внятного ответа, но Юстас отвечал умно и рассудительно, демонстрируя острое историческое чутье, несомненно унаследованное им от отца. И в голосе мальчика не слышалось обычной мрачности.

Потом раздался скрип отодвигаемых стульев. Я рванул к лестнице, прыгнул на несколько ступенек вверх — и когда дверь классной комнаты распахнулась, я мирно спускался по лестнице в коридорчик.

Из классной комнаты вышли Джозефина и Юстас.

— Привет, — сказал я.

Юстас удивленно взглянул на меня и удивленно спросил:

— Вам что-то здесь надо?

Джозефина, не проявив никакого интереса к моему появлению, проскользнула мимо меня.

— Я просто хотел взглянуть на классную комнату, — довольно неубедительно ответил я.

— Вы же видели ее. Просто комната для малышни. Раньше здесь была детская, и тут до сих пор полно игрушек.

Он придержал дверь, пропуская меня. Лоуренс Браун стоял у стола. Подняв на меня глаза, он вспыхнул, пробормотал что-то невразумительное в ответ на мое приветствие и торопливо вышел.

— Вы его напугали, — заметил Юстас. — Его очень легко напугать.

— Ты любишь его, Юстас?

— О! С ним все в порядке. Конечно, он страшный осел.

— Но хороший преподаватель? — Да, с ним довольно интересно. Он страшно образованный и умеет посмотреть на вещи с самой неожиданной стороны. Я, например, никогда не знал, что Генрих Восьмой писал стихи — Анне Болейн, само собой разумеется, — и премилые стихи, между прочим. Некоторое время мы с мальчиком оживленно обсуждали «Сказание о Древнем Мореходе», произведения Чосера, политическую подоплеку крестовых походов, средневековое понимание смысла жизни, а также удивительный, с точки зрения Юстаса, факт отмены Кромвелем рождественских праздников. За вечной раздражительностью и дурными манерами юного Леонидиса скрывался, как я понял, любознательный и живой ум.

Для меня стала очевидной и причина ожесточенности мальчика: болезнь являлась для него не только тяжелым физическим испытанием, но и крушением всех надежд, трагедией, разыгравшейся в тот момент, когда он всем существом радовался жизни.