Храм муз словесных - Коломинов Вячеслав Васильевич. Страница 12

По сравнению с другими он пользовался вниманием императора довольно долгое время. Ему удалось даже в период изменения в армии и на флоте формы одежды по прусскому образцу доказать Павлу нецелесообразность замены формы матросов, так как в ней «неловко бегать по кораблю и лазить по мачтам» [96, т. 1, с. 25]. Для того чтобы расположить к себе императора, Шишков иногда использовал и открытую лесть. Так, во время морских маневров в Финском заливе Шишков называл Павла преемником Петра I на море, так как после его смерти ни один российский император ни разу не вступил на палубу корабля. Вспоминая о своем неблаговидном поступке, Шишков пишет: «Читатель, ты назовешь меня льстецом. Виноват! Но прости меня за то, что я не скрыл от тебя моего греха» [там же, с. 30]. Вся его жизнь и поступки свидетельствуют о том, что он был последовательным в своих действиях, имел собственные убеждения. Не изменял он им и тогда, когда это могло повлиять на его карьеру. Например, Шишков пришел в дом Суворова проститься с его прахом, куда в то время «все или, по крайней мере, многие…, опасаясь царской немилости, появляться не смели» [там же, с. 63].

Известно, что большинство дореволюционных историков избегали объективно освещать период царствования Павла I. Тогда что же говорить о приближенных императора?! А вот Шишков писал: «Конец жизни Павловой, равно как и Петра III, не был никем или весьма немногими оплакиваем. Погребение его отнюдь не походило на погребение князя Суворова: там видел я множество печальных и плачущих лиц; а здесь, идучи за гробом от Михайловского дворца, через Тучков мост до крепости, из многих тысяч зрителей, во всю дорогу, не видал я никого, кто бы проливал слезы. Казалось, все смотрели как бы на некое скорее увеселительное, нежели плачевное зрелище; до такой степени все чувствовали тягость его правительства» [там же, с. 80].

После смерти Павла I Шишков в звании вице-адмирала становится членом Адмиралтейской коллегии, а с 1805 г. назначается председателем Ученого департамента при Адмиралтейской коллегии. Вероятно, новая должность не очень обременяла Шишкова.

В первом десятилетии XIX в. Шишков начинает свою бурную деятельность как в литературоведении, так и в языкознании. В 1803 г. появляется в печати его знаменитое «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», вызвавшее острую полемику. В этом произведении Шишков, выступая против заимствований в языке, по-своему отстаивал национальность русской культуры на консервативной традиционной основе, уходящей корнями в XVIII век. В своем труде Шишков, несмотря ни примесь политических инсинуаций (Шишков был противником французской революции, боялся ее влияния, видел это влияние даже в «новом слоге»), все же вскрыл «ряд существенных недостатков карамзинской реформы, связанных с недооценкой культурного наследия славянизмов, с непониманием исторической роли славяно-русского языка» [15, с. 51].

К сожалению, позиция Шишкова в процессе борьбы между сторонниками «старого и нового слога», а также его отношение к Карамзину освещаются большинством ученых односторонне. Фактически же книга Шишкова направлена не столько против Карамзина, сколько против его эпигонов — Шаликова, Измайлова и других. Словесная вычурность их произведений тормозила дальнейшее развитие русского литературного языка. Известно, что сам Карамзин протестовал против излишней манерности и слезливости в произведениях своих последователей.

На наш взгляд, объективную оценку отношений между Шишковым и Карамзиным дал К. С. Сербинович. На протяжении ряда лет он был свидетелем общений президента Российской Академии с Карамзиным. Более того, последний познакомил Сербиновича с Шишковым и, вероятно, рекомендовал его в члены Академии.

Вспоминая о первой встрече Карамзина с Шишковым, Сербинович писал: «Очевидцы сказывали мне, что Карамзин, видевшись первый раз с Шишковым, сказал ему: «Люди, не знающие коротко ни вас, ни меня, вздумали изображать меня врагом вашим. Они слишком ошибаются. Я привык уважать добросовестность писателей, имеющих в виду общую пользу, хотя и не согласных с моим убеждением. Я не враг ваш, а напротив того, считаю себя обязанным вам за многое, что было высказано вами и удержало меня от ошибок» [116, с. 576].

Касаясь их отношений, С. П. Жихарев подчеркивал, что «замечания (Шишкова. — Авт.) на некоторые фразы Карамзина доказывают не личное нерасположение к нему Александра Семеновича, а только одно несходство в мнениях и образе воззрения на свойства русского языка» [32, с. 317]. Каким хотел видеть Шишков современный ему русский язык? Прежде всего он первым выдвинул требование ввести в русскую литературу язык народный. «Народный язык, — писал Шишков, — очищенный несколько от своей грубости, возобновленный и приноровленный к нынешней нашей словесности, сблизил бы нас с тою приятною невинностью, с теми естественными чувствованиями, от которых мы, удаляясь, делаемся более жеманными говорунами, нежели истинно красноречивыми писателями» [97, т. 3, с. 218].

Карамзинская реформа литературного языка сыграла огромную роль в развитии отечественной литературы в первые десятилетия XIX в. Как писал В. Г. Белинский, Карамзин «преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской конструкции и тяжелой славянщины и приблизив к живой, естественной, разговорной русской речи» [6, т. 7, с. 122]. Но поскольку Карамзин вводил в литературный язык словоупотребление преимущественно образованного дворянского общества, то некоторые рьяные последователи, ученики и сторонники карамзинской школы, пошли «дальше» — в погоне за лексикой аристократических кругов стали чрезмерно засорять речь иностранными словами, искусственно делили слова на «благородные» и «низкие» (типа «мужик», «парень» и др.).

Призыв Шишкова бороться с вычурностью, манерностью, пристрастием к иностранным словам, беречь, изучать язык народа нашел свое отражение в творчестве И. А. Крылова. Однако он осторожно относился к высказываниям Шишкова о путях развития русского языка. Крылов говорил: «Он (Шишков. — Авт.) хорошо знает, как писать не должно, но не знает, как должно писать. Можно доверять его обвинениям, но нельзя следовать его советам. Он похож на человека, который будет говорить вам, что опасно варить кушание в нелуженой посуде и что для избежания вреда надобно всегда лудить ее суриком» [цит. по: 21, с. 270].

Какова социальная основа борьбы Шишкова за народность русской литературы? Шишков искал в народе уходящий в прошлое нравственный идеал. В этой связи он писал Дашковой: «…мне кажется, что нам весьма нужно не в новое платье язык свой наряжать, а снять с глаз завесу, препятствующую нам любоваться старою драгоценною его одеждою» [149, л. 12–13].

Отношение Шишкова к крепостным основывалось на патриархальных началах, уходящих своими истоками в помещичий быт XVIII в. Нравственный долг каждого помещика перед своими крестьянами Шишков видел в человеколюбии, понимаемом им весьма своеобразно и крайне консервативно. Ликвидацию крепостного права, распространение грамотности в народе Шишков считал злом. «Обучать грамоте весь народ или несоразмерное числу оного количество людей принесло бы более вреда, нежели пользы», — писал поборник введения «языка народа» в русскую литературу [цит. по: 41, с. 335]. В то же время известен и другой факт из биографии Шишкова: он выкупил из крепостной зависимости открытого им крестьянского поэта Е. И. Алипанова.

Как национальный позор расценил Шишков подписанный в июне 1807 г. Тильзитский договор, был возмущен бездарностью военного руководства, ввязавшего Россию в войну с Францией. «Возгоревшаяся с Франциею война, — вспоминал Шишков, — воспламенила всех молодых людей гордостью и самонадеянием. Поскакали все, и сам государь, на поля сражения: боялись, что французы не дождутся их и уйдут; но, по несчастию, они не ушли и доказали им, что в подобных случаях лучше терпеливая опытность, нежели неопытная опрометчивость» [96, т. I, с. 95].

Шишков ассоциирует образ Наполеона с ненавистной ему Великой французской буржуазной революцией. По мнению Шишкова, водоворот событий революции выбросил на поверхность Наполеона. В своих суждениях он доходит до абсурда, ставя в один ряд Наполеона, Марата, Робеспьера.