Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк. Страница 30

Мне показалось, что, взглянув на меня, он усмехнулся. Слава взяла его под руку, и, рассказывая друг другу что-то смешное, они прошествовали с важным видом мимо меня.

Мост над водами

…И он вспоминает эту мелодию, да-да, она так и называлась — «Мост над водами»; он услышал впервые эту мелодию у себя дома, лет двадцать назад; была старенькая пластинка в потрепанной обложке; и оркестр Мишеля Леграна… он озабоченно трет лоб, причем тут Легран? нет, эту мелодию играл оркестр Поля Мориа; пластинка слегка поскрипывала под корундовой иглой, и мягкая, невесомая мелодия заполняла все пространство комнаты; мама, как обычно, в это время проверяла школьные тетради, папа был на работе; а у него был выходной; и он давно собирался послушать эту пластинку, которую ему продал насмешливый горбатенький Юзеф; Поль Мориа, у многих тогда была эта пластинка, и музыка на ней звучала легкая и стремительная, как мост над водами…

…И теперь, как двадцать лет назад, звучит знакомая мелодия; но в другом городе, в другой стране; и мама умерла восемь лет назад, и папа буквально через два месяца после ее смерти сошелся с другой женщиной, спокойной и равнодушной до неприличия; кажется, что она постоянно находится в сомнамбулическом состоянии, прерываемом иногда обязательной необходимостью принимать пишу… а мелодия звучит и звучит, падая откуда-то сверху; и тут он внезапно выпадает из раздумий, из прошлого, из настоящего, из будущего; в этом уютном кафе под странным названием «Тарарам» он понимает, что и в его жизни царит сплошной тарарам; играет забытый оркестр Поля Мориа, а мост над водами — всего лишь призрачное видение, мираж, от которого щемит сердце; мираж, растаявший с последним аккордом исчезнувшей мелодии…

Официантка приносит счет и, мило улыбаясь, спрашивает:

— Вы довольны? Все хорошо?

— Да, — отвечает он, — я доволен, все очень хорошо…

Ангел

У меня зазвонил телефон, и я сразу вспомнил, как некий доброжелатель, вычитав в одном из моих рассказов фразу «у меня зазвонил телефон», ничтоже сумняшеся суматошно ошарашил своим признанием: «И относительно зазвонившего телефона. Этот звонок не сыграл никакой роли в последующих действиях героини; с таким же успехом Вы могли написать, что зазвенел на столе будильник. Так что не занимайтесь плагиатом, не уподобляйтесь Чуковскому, у которого это написано с юмором и для детей».

На сей раз, правда, у меня зазвонил не обычный телефон, а мобильный, и не зазвонил, а запел, и не дома, а в машине. Мимо пролетали витальные пейзажи, зажигательную джигу, джигитуя, исполнял порывистый ветер, срывая с дерев ревматические листы и старательно разбрасывая их повсюду, как прокламации.

Наверное, на этих прокламациях было написано, что слишком много грусти накопилось в природе и слишком много печали сошло в мир; наверное, там было написано, что люди приходят и уходят-и нет согласия между ними, есть только спор и злоба; правда, Господь иногда посылает нам своих ангелов, облекая их в людскую плоть, но никто не замечает Божьих посланцев, и, опаленные пламенем неприятия, они пропадают во тьме забвения.

В тот момент, когда у меня зазвонил телефон, гонимый ветром лист прилип неожиданно к лобовому стеклу; что-то обреченное почудилось мне в этом жесте природы, какой-то сиротливостью вдруг повеяло от одинокого пятипалого листа, распластавшегося на прозрачной поверхности и прижатого жесткой щеткой неподвижного «дворника».

Звонила моя давняя знакомая, но я не узнавал ее, дрожал и ломался голос ея, как ломается легкая, зыбкая наледь; знакомая была взволнована, слезы мешали ей говорить, но говорить хотелось.

— Ты слушай, слушай, я до сих пор не могу прийти в себя, — говорила она, лихорадочно роняя слова, как листья, — нет, ты слушай, как все это произошло. Сегодня утром у меня на работе раздался звонок, и какой-то человек, которого я не знаю, сообщил, что должен мне передать письмо, и что именно это письмо его попросили передать мне сегодняшним утром, непременно сегодняшним. Ты понимаешь — почему?

— Не понимаю… — признался я, все еще не улавливая, к чему, собственно, клонит собеседница.

— Да у меня день рождения сегодня, олух!

— Поздравляю…

— И в письме, которое мне сегодня передали, меня тоже поздравляли.

— Кто?

— Саша… — и тут голос ее задрожал сильней, чем прежде; она снова повторила, словно торила дорожку к чему-то запретному; словно выдыхая некую тайну, — Саша… Саша…

Тут пришел мой черед взять себя в руки: Саша умер в больнице от рака полгода тому назад — У него был роман с моей приятельницей, потом она его оставила, хотя отношения между ними остались теплыми и приятельскими.

— Почему ты молчишь? — встревожилась собеседница.

— Но… Саша… умер… Какое письмо? О чем ты?

— Он написал его перед смертью, за несколько дней до смерти, и попросил передать это послание в день моего рождения. Он написал… подожди… вот, да, вот, слушай: «…ангел мой, родная моя, прости меня, пожалуйста, что я не могу тебя поздравить сам, как обычно это всегда и происходило. Но так уж получилось. Думаю, что когда ты прочтешь эти строки, меня уже не будет на свете. Знай, что ты всегда была для меня ангелом, сотворенным из ласки и света. Поздравляю тебя…»-не дочитав, она заплакала.

— Это мог сделать только Саша… — сказал я.

— Только Саша… — эхом отозвалась она.

Саша, Саша…

Он называл свою ветреную возлюбленную ангелом, сотворенным из ласки и света; но ангелом, на самом деле, был он сам — ангелом, творящим добро; все, чего касались его крылья, вдруг озарялось светом добра.

При всем том Саша отнюдь не казался обычным блаженным или юрким юродивым; дивный талант программиста обеспечивал ему вполне пристойную жизнь, и, если бы не рак, чудовищным образом перекликающийся с роком, кто знает, какие бы звезды карьеры заулыбались бы ему с прозрачных высот.

Саша никогда не жалел себя-у него просто не оставалось времени для сего эгоистического чувства. Он жалел других, и не просто жалел, а помогал, чем мог и даже больше, чем мог. Он приносил домой котенка с поломанной лапкой и оставлял его у себя, он мог приютить проститутку, которую выгнал хозяин, просто приютить, не требуя за это никакого вознаграждения; он мог заступиться за нищего, схваченного за руку крикливым торговцем и испуганно дрожащего в ожидании наказания.

Однажды мы — несколько человек — собрались в Сашиной холостяцкой квартире; трапезничали по обыкновению. Саша любил эти «лукулловы пиры», эти лукавые застолья, заставлявшие стушеваться сутолоку серых, студенистых будней: будь что будет, считал он, но нас не убудет, если здесь и сейчас мы предадимся шумному бражничанью, раз за разом сдвигая стаканы и наслаждаясь вольной хмельной беседой.

Сам Саша пил мало, но от общения никогда не уклонялся, пьяным не потакал, трезвым не сочувствовал; он был хозяином стола, и его застенчивая улыбка освящала любое сумбурное сборище.

В тот день, во время той трапезы, внезапно отворилась дверь, и влажные от возлияний взоры оборотились на вошедшего молодого человека. А он уже спешил с рукопожатием к Саше, намеренно свидетельствуя свое почтение и демонстрируя приверженность приятным манерам.

— Это Игорь, — представил гостя Саша, — занимается всевозможными театральными проектами.

Игорь покивал головой, выпил за компанию рюмку водки, небрежно подцепил вилкой дольку лимона, сжевал его вместе с коркой, не поморщившись, и откланялся так же внезапно, как и появился.

— Ребята, — сказал я после его ухода, — а ведь я знаю, кто это. И хочу заранее всех вас предупредить: ни в коем случае не одалживайте ему денег. Я знаю, по крайней мере, человек пять, которых усыпили хорошие манеры Игорька и которым он до сих пор не вернул долг. А речь идет об очень больших суммах…