Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич. Страница 11

Змея стала слушаться Ваньку Калмыкова, хотя базарная артистка из нее не получилась: у Ваньки терпения не хватило, а у гадюки — мозгов.

Иногда в семинарию к Ваньке приезжал отец, привозил пироги с малиной, испеченные соседкой; твердый, как камень, сахар, лакричные таблетки от простуды (Ванька очень часто простужался, чихал, кашлял, ходил зеленый, как крапива, с запечатанным соплями носом, задыхался. И отец, жалея сына, покупал ему лакричные таблетки); пироги Ванька делил на две части. Одну, которая побольше, съедал сам, вторую швырял на стол бурсе, братьям-семинаристам. Братья жадно накидывались на еду — все халявное, достававшиееся даром, они любили.

Но щедрые дары эти не ограждали Ваньку Калмыкова от издевательств, его подначивали при всяком удобном случае, награждая подзатыльниками, — отвешивали оплеухи такие, что у Калмыкова только челюсти лязгали, как у змеи во время тренировок, а из ноздрей вылетали красные тягучие брызги.

Перед уходом семинаристов в отпуск, когда каждый из будущих миссионеров уже облизывался, предвкушая горячие пироги с лесной земляникой и черной смородиной, а также рыбники и шаньги с творогом, которыми их будут потчевать дома в многочисленных харьковских, ставропольских и кубанских селах, Ванька Калмыков устроил представление — извлек из дальнего угла сада измученную змею, приволок ее на площадку перед главной дверью семинарии и перевернул ящик.

Змея зашипела, но Ванька на грозное шипение это — ноль внимания, он к нему привык. Ваньке вообще казалось, что он и сам умеет так шипеть: змея изогнулась кольцом и сунулась было в ящик, на привычное свое место, но Ванька отодвинул ее ногой в сторону:

— Цыц!

Калмыков умел играть на пастушьей дудочке — этому его когда-то обучил отец. Отец хоть и считался купцом, но происходил из нищих крестьян Харьковской губернии и в голодном своем детстве пас коров. А где коровы, там и музыка.

Никто даже не заметил, как у Ваньки Калмыкова в руках появилась длинная деревянная дудочка. Увидев дудочку, змея поспешно поднялась на хвост — почувствовала, что вот-вот последует удар.

Ванька повел дудочкой в одну сторону — змея гибко потянулась туда же, словно за лакомой подачкой. Ванька посильнее дунул в мундштук, перекинул дудочку на противоположную сторону, змея, просчитав безопасное расстояние, отклонилась еще дальше, заняла позицию, внимательно следя за Ванькой. Все перемещения змеи в пространстве напоминали изящный танец.

Семинаристы, окружившие Ваньку Калмыкова, стояли на почтительном расстоянии от гадюки и в такт ее движениям также совершали броски — только подошвы ботинок громко опечатывали землю. Ванька, поглядывая на своих товарищей по бурсе, лишь ухмылялся, да дул в дудочку.

Повел дудочкой влево, сделал это слишком резко — змея даже подпрыгнула, стремясь успеть за движениями дудочки, в глазах ее высветился страх, семинаристы затопали башмаками, опасаясь змеи. Один из собравшихся — Гринька Плешивый — даже взвизгнул от испуга, а в следующее мгновение проглотил свой испуг, сделался белым, как бумага.

Ванька Калмыков торжествовал — ему удалось удивить семинаристов. О том, как он показывал концерт, бурса будет говорить долго.

— Это что тут за сборище? — послышался грозный голос. — Кто велел сбиваться в кучу? Вы знаете, кто вы? Отпетые лентяи, мусор, неучи, отходы, дураки, лоботрясы… А ну, разойдись! — дергаясь всем телом, тряся пузом, к семинаристам спешил рыжий лысый наставник, самый молодой среди воспитателей бурсы — глазастый, слюнявый, взъерошенный. — Объедки, охломоны, обмылки, кусошники, собачье дерьмо!

Бурса разбежалась мигом. Ванька сунул дудочку за пазуху, поспешно подхватил свой ящик — это же улика, которая сработает против него, и унесся в сад.

Рыжий наставник, увидев змею, взвизгнул оторопело, затормозил — из-под кованых металлических подков его ботинок даже электрические искры полетели. Наставник закричал вновь — он смертельно боялся змей.

Гадюка, почувствовав свободу, нервными быстрыми рывками достигла кустов и исчезла в них.

Наставник продолжал орать. Блажил он так минут пять, не меньше, потом успокоился — устал.

Ванька бросил ящик в саду, с лету перемахнул через старую, сплетенную из ивовых прутьев изгородь и по узкой горной тропинке понесся вверх, к макушке гладкой зеленой сопки.

Благополучно перемахнул через нее и покатился вниз, к распадку. Там уселся на сырой, покрытый волосоцом пень, огляделся. Было тихо. Даже птицы не пели, словно бы в природе что-то произошло. Тонко пахло распустившимися почками, цветами и еще чем-то. Ванька побито сгорбился и неожиданно заплакал.

Он не знал, почему заплакал — вроде бы никакой обиды в нем не было, внутри не сидела никакая заноза, но вот к горлу подступило что-то душное, мягкое, и он заплакал. Выплакавшись, вытер глаза и застыл.

Весна была уже в разгаре. Темными, табачно-желтоватыми непритязательными цветками украсились ветки кизила, по земле резво рассыпались белые барабанчики — безмятежно-веселые цветки; степенными компаниями держались анемоны — нарядные, на высоких стеблях, с крупными тугими головками. Ванька анемоны старался не рвать — жалел их.

Через несколько минут он заплакал вновь. Рыдания сотрясали его худое, невесомое тело. Он не знал, сумеет закончить семинарию или нет. Скорее всего, его выгонят оттуда… Ваньке был жаль самого себя, своего отца, свою долю.

Как сложится его жизнь, он не знал.

Сон в тайге всегда бывает чутким, а многие люди, — особенно новички, ночуя в темных дебрях, вообще не могут заснуть: то медведь-людоед, шастающий в ночной темноте, начинает им чудиться, то вепрь с длинными острыми клыками, способный раздавить человека одними только копытами, даже не прибегая к помощи клыков. Вот он, вепрь, только что прошел совсем рядом, обдал тяжелым звериным духом и остановился в кустах неподалеку, прислушивается, пытается сориентироваться; то волки — эти всегда ходят стаями, нападают на путников; то вновь подойдет одинокий шатун с лапами в две человеческих ноги…

Спокойнее всех ведет себя в тайге тигр. Приближается бесшумно, не рычит, не ломится сквозь чащу, как паровоз, волокущий по рельсам усталый «восточный экспресс», старается втихую все выведать и, если увидит, что дело ему придется иметь с человеком, уходит.

Первый раз Калмыков проснулся от того, что рядом пронеслась целая стая кабанят, ведомая тупоголовой хавроньей-мамашей — кабанята чуть всю тайну не вздыбили, поставили ее на-попа, даже с деревьев посыпалась листва; во второй раз подъесаул даже потянулся к нагану от тигрового хрипа — здоровенный старый самец проплывал в темноте неподалеку, обо что-то споткнулся и, предупреждая возможное столкновение, грозно зарычал.

Продрав глаза, Калмыков несколько минут напряженно вглядывался в темноту, но так ничего там и не увидел. По коже невольно побежали неприятные холодные букашки, вызывая неясную тоску, и Калмыков, человек непугливый, ощутил страх.

Старый тигр, который уже не может угнаться за молодым изюбром или козлом, вышедшим на солонцы, способен соблазниться человеком. Человека ему взять легче, чем изюбря.

Поняв, что тигр ушел, Калмыков опустил наган.

Под утро его вновь разбудили кабаны — кто-то гонял их по тайге. Кабанята-подсвинки громко топали, визжали, ломали кусты. Подъесаул послушал их визг и ухмыльнулся:

— Бродячие котлеты! — Ощупал землю около себя — наган был на месте. А карабин? Карабин тоже было на месте. Калмыков смежил глаза, проваливаясь в серую мглу, некоторое время плыл по странной речной зыби, дергаясь всем телом, потом услышал сквозь сон храп. Собственный храп.

Через некоторое время он провалился в то время, когда учился в семинарии, увидел одного из самый злобных наставников, любившего гоняться за ним с длинной линейкой; тот оторопело остановился перед Калмыковым и щелкнул зубами, будто змея, которую дрессировал юный Ванька.

Калмыков щелкнул ответно и унесся от наставника по воздуху, наставник устремился было следом, но врезался головой в окно, внезапно очутившееся у него на пути, и застрял в переплете, забился, будто пойманная муха…