Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина. Страница 116

Мессер Доменико не бросал слов на ветер. Он ввел Лауро в свой дом на правах не приживала, но воспитанника и запретил прислуге любые пренебрежение и насмешки над своим подопечным. Также Лауро, за время отцовского пьянства забросивший всякую науку, начал брать уроки у домашнего учителя, приставленного к хозяйскому сыну.

На первых порах мальчику пришлось непросто. Все вокруг было чужим и непонятным, слишком дорогим, слишком сложным. Лауро чувствовал себя неказистым гусенком, из милости пущенным в птичник с фазанами. В каждом взгляде ему чудилась жалость или издевка, одежда была неудобна, еда слишком изысканна, простыни чересчур чисты, а наука отчаянно трудна.

Но детская душа гибка и эластична… Лауро начал привыкать. И узнал, что мессер Доменико добр, но строг и требователен к другим, а пуще всего к себе самому. Он был настоящим вельможей, получил превосходное образование и запросто входил в круги настолько заоблачные, что Лауро подчас казалось, что сам апостол Петр не забывает черкнуть его покровителю несколько поздравительных строк к Пасхе. Доменико недавно овдовел и, похоже, все еще не утешился, поскольку редко улыбался и даже к общему столу выходил не всегда, предпочитая уединение собственного кабинета.

Мессер Джироламо же отличался гордостью и вспыльчивостью, но при этом был щедр на улыбку и бесконечно отзывчив. Лауро благоговел перед своим покровителем, но Джироламо, менее безупречный и словно более «земной», вызывал у него больше душевной теплоты.

Хрупкую и ласковую донну Селию равно обожали муж, дочь, деверь, племянник и слуги, и Лауро тоже не обошла эта общая привязанность. Селия была создана для материнства и окружала неустанной заботой всех и каждого, а в ее шелестящие шелком объятия бесхитростно бросался любой ребенок без разбора, не исключая крохотного сынишку кухарки.

Однако помимо надежного крова Лауро обрел в доме мессера Доменико нечто большее. Здесь он нашел первого и, как оказалось впоследствии, единственного в своей жизни друга. Им стал господский сын Саверио.

Сын мессера Доменико не обладал твердым и решительным характером старших мужчин семьи, был мягок и застенчив, отличался почти наивным добросердечием и неистовой страстью к чтению. Доменико и Джироламо участвовали во всех войнах, застигших их вышедшими из детских лет, пережили немало перипетий судьбы и никогда не сталкивались характерами, всегда держась друг друга и образуя нечто вроде общего неуязвимого доспеха.

Саверио же до нелепости отличался от обоих. Он был настежь распахнут для красоты и гармонии, любил музыку и тайком писал сонеты, которые не показывал даже учителю, смущенно сознаваясь, что ему скверно даются рифмы.

Он с непостижимой Лауро охотой возился со своей крохотной кузиной Фридой и даже (о Господи!) знал по именам ее кукол.

Он рисовал восхитительные пейзажи пером и чернилами, а его портреты вызывали у Лауро дрожь, так вдумчиво и проницательно смотрели с листов бумаги чернильные глаза, таким щедрым глянцем вились нарисованные кудри, так трепетно-живы были пальцы, губы, изгибы шей. В двенадцать лет Саверио свободно говорил на трех языках, знал наизусть Гомерову «Илиаду» и легко обыгрывал учителя в хитроумных шахматных турнирах. Лауро, скромно царапая по бумаге пером и слушая трескотню Саверио по-испански, даже не завидовал: во-первых, хозяйский сын никогда не задирал носа, а во-вторых, завидовать ему было сродни тому, чтобы завидовать свету звезд, – глупо и бессмысленно.

Но куда больше его удивляло другое: мессер Доменико относился к своему талантливому, почтительному и прилежному в науках сыну с плохо скрытым тревожным неодобрением. Саверио был богобоязнен, а отец, вместо того чтобы радоваться этому достойному качеству сына, качал головой и хмурился, видя, как тот преклоняет колени перед распятием, висящим в его комнате.

День же, когда Саверио несмело, но твердо заявил отцу, что по достижении семнадцати лет желает поехать в Болонский университет изучать богословие, стал настоящим Судным днем. Доменико бушевал, извергая на голову сына потоки огнедышащего гнева. Нечасто повышающий голос, он орал так отчаянно, что в буфете звенело серебро, клеймил Саверио за ограниченность и мракобесие, грозил лишением наследства и изгнанием из отчего дома.

Словом, трудно сказать, чем закончилась бы та разрушительная буря, если бы не вмешался Джироламо и не велел брату прекратить кабацкий крик, а племяннику катиться в свои покои и ждать, покуда страсти улягутся.

В тот вечер Лауро узнал, что всегда приветливый, но сдержанный Саверио все же испытывает к нему дружеские чувства. Он застал хозяйского сына на кухне, где тот сидел у огромной печи прямо на полу, ссутулясь и хмуро глядя в огонь. Неловко подойдя к Саверио, Лауро тронул его за плечо:

– Не горюй, отец тебя любит. Пошумит-пошумит, а потом, глядишь, одумается.

Саверио поглядел на отцовского подопечного снизу вверх полными слез глазами, удивительно похожими на глаза самого Доменико. А потом проговорил с неожиданными силой и неистовством:

– Нет, Лаурино! Отец не позволит мне. Только вера – она не на кафедрах. Она во мне! – Мальчик гулко ударил себя в грудь. – И никто ее не убьет, ни отец, ни дядя.

Они проговорили до самого утра. Лауро вдруг осознал, как трудно приходится этому незаурядному сыну незаурядного человека, не соответствующему отцовским представлениям о наследнике фамильной чести.

Мягкость Саверио виделась отцу слабостью, добросердечие – бесхарактерностью, а благочестие – отсутствием здравого смысла. И это последнее обстоятельство было особенно непонятным и даже пугающим для Лауро, выросшего в истинной католической вере и привыкшего считать ее основой правильного мировоззрения. Но применять к мессеру Доменико такое обыденно-гнусное слово, как «еретик», казалось Лауро нелепым. Слишком особенным был его покровитель, чтоб судить его по таким обывательским меркам.

Словом, чудачества благодетеля мальчик не собирался ни обсуждать, ни, тем более, осуждать, понеже считал, что очень богатые и влиятельные люди смотрят на мир каким-то особым, непостижимым для простых смертных способом.

Лауро ничем не мог ободрить Саверио. Но он мог быть с ним в те тяжелые часы, мог слушать его и пытаться вникнуть, мог не отводить глаз и тем самым давать понять, что он на его стороне.

С той ночи Саверио стал другом Лауро, и приемыш по-новому оценил свойства хозяйского отпрыска. Тот не умел чувствовать отчасти, наполовину. Дружбе он отдавался с той же открытой беззаветностью, с какой читал бесконечные книги и молился. Он доверял Лауро во всем, без всяких условий и сомнений. Он щедро делился знаниями, часами взахлеб о чем-то рассказывая и одну за другой доставая с полок книги.

Будь Лауро чуть уверенней в себе, он понял бы, как одинок Саверио в собственной семье и как сильно нуждается в друге.

Однако, восхищаясь умом Саверио и его талантами, Лауро проникся ревнивым желанием быть достойным этой дружбы и взялся за учебу с неистовым рвением. Учитель, впечатленный его усердием, поощрял юного Бениньо, и вскоре сам гордец Джироламо потрепал мальчугана по голове с шутливой ремаркой: «А вы не дурак, молодой человек!» Лауро расцвел от похвалы и устремился в пучину наук с удвоенным жаром.

Он хотел быть не хуже друга. Быть интересным ему и важным. Лауро никогда не признался бы в этом вслух, да и самому себе признавался неохотно, но впервые после смерти матери он чувствовал, что стал для кого-то единственным и незаменимым. Он лелеял это удивительное чувство, досадовал о своей почти девчоночьей слабости и все равно упивался ею, ревнуя друга даже к маленькой кузине, забегавшей вечером пожелать им спокойной ночи. К слову сказать, девчушка отчего-то дичилась Лауро и смотрела на него исподлобья, но подросток не обижался: он знал, что Фрида тоже ревнует, и от этого потайного душевного родства испытывал к ней стыдливую нежность.

К сложной теме университета Саверио больше не возвращался, и мессер Доменико постепенно успокоился, видимо, надеясь, что сын внял его яростным увещеваниям. Но Лауро знал, что друг не оставил своей мечты, хотя и отказывается обсуждать это, отшучиваясь с несвойственным ему, а потому и неправдоподобным легкомыслием.