Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина. Страница 36

Не прошло и месяца, как по всей округе разнеслась весть: Витторе Кампано запродал душу кому не след. Занялся алхимией, завел дружбу с чернокнижниками, не реже раза в месяц собирающимися к нему на шабаш, и даже блудит с ведьмой, что прилетает к нему на черном коне и остается до рассвета.

Графство стали объезжать за версту, некоторые из соседей поспешили оборвать торговые связи, а Витторе невозмутимо проводил часы в комнате, что называл лабораторией, и, по рассказам слуг, варил в бесовской посуде зловонные жидкости, бормотал заклинания на неведомых языках и занимался прочей богомерзкой галиматьей.

Хуже того, рухнув в бездну греха, граф потянул за собой других. Он обучил грамоте обеих деревенских повитух и заставил читать какую-то засаленную книгу с ужасающими картинками, изображавшими истерзанных женщин со вспоротыми животами и изуродованных младенцев. Посадил перепуганного секретаря писать под диктовку старого полупомешанного травника, доживавшего свой век в Кариче, рецепты снадобий, какими он пользовал больных. Притащил из города развеселого и со скуки попивающего доктора, смертельно обидев тем самым вышеупомянутого травника.

Страшнее всего же было то, что Кампано продолжало процветать. Неурожай и падеж скота там так и не приключились, несмотря на пророчества местных вещунов. Об эпидемиях не слыхали, а повивальная бабка из Торторы, по недосмотру в спешке призванная в село соседского синьора, споро приняла здорового младенца у измученной родами матери весьма диковинным приемом.

Словом, Нечистый исправно ворожил своему новому слуге. И неизвестно, сколько бы продолжалось это непотребство, если б в один ослепительный весенний день в Кампано не явился Оттавио, не подававший о себе никаких вестей почти десять лет. Военная выправка и заметная хромота сразу выдавали, где провел эти годы младший сын старого графа. Оттавио приехал не один. С ним был спутник – молодой монах с усталыми глазами и скорбной линией губ.

Витторе, так и не обзаведшийся женой и детьми, принял брата с распростертыми объятиями. Два дня графство праздновало воссоединение Кампано под отчим кровом…

А на третий день граф Витторе покончил с собой, на глазах у домочадцев бросившись с одной из замковых башен. Никто так и не узнал, что в точности произошло в родовом гнезде Кампано. Говорили только, что приехавший с Оттавио монах прочел проповедь, потрясшую всех. Прослушав ее, граф осознал, как глубоко пал в пропасть греха, как безнадежно загубил свою душу, посвятив ее еретическим учениям, и, не вынеся позора, оборвал свою жизнь.

Оттавио был сражен смертью брата. Он впал в сущее безумие, то заходился рыданиями, то бушевал. Он клял себя за роковое возвращение домой, за приведенного на родной порог вестника беды. Он едва не убил монаха, набросившись на него с алебардой, и слуги с огромным трудом обезоружили впавшего в неистовство синьора. Монах, совершенно деморализованный произошедшей трагедией, был изгнан из Кампано. Он уехал ночью, забившись в угол экипажа и беспрестанно шепча молитвы.

На следующий после погребения день Оттавио Кампано собрал гарнизон и большую часть крестьян, преклонил колени на площади перед замком и просил прощения у жителей графства за причиненное им зло. А затем оповестил их, что намерен удалиться в монастырь.

Новость эта повергла в ужас осиротевших вассалов Кампано – графство, лишенное синьора, ждал жалкий удел. Под давлением сельских старшин и отцовского управляющего Оттавио одумался. Невольно обезглавив графство, он не мог уклониться от ответственности за родовую землю. Так земля перешла в руки младшего отпрыска. Тот не оправился от смерти Витторе и вел уединенную жизнь затворника, тоже не продолжив род.

Граф был слаб здоровьем. Проведя много лет в военных стычках, страдал от дурно залеченных ран, а чувство вины терзало и подтачивало его изнутри. Он много времени проводил в заброшенной лаборатории брата, бездумно листая книги и водя пальцами по пыльным колбам.

Но люди предпочитают грязное чистому, а сложное – простому. Вскоре заговорили, что и Оттавио обуял грех, посеянный братом. Но граф не интересовался ни оккультными науками, ни медициной. С годами он становился все более религиозен и вскоре завел личного духовника.

С приездом отца Альбинони с замка, казалось, спала некая тягостная тень. Улыбчивый и кроткий, пастор сумел стать другом каждому человеку в графстве. Он всегда готов был выслушать любого, и ни один секрет не покинул тесных покоев священника. Он умел дать совет, подчас не имеющий ничего общего с канонами христианства, но неизменно указующий выход из всякого тупика.

Пастор учил грамоте детей, утешал скорбящих, спешил на зов в любое время и никогда никого не осуждал, как бы мерзок ни был рассказ, услышанный им на исповеди. Отец Альбинони стал ангелом-хранителем Кампано, и даже граф, казалось, примирился с самим собой.

И глядишь, дурные слухи бы иссякли сами по себе, заслоненные более насущными житейскими заботами, если б не один поздний дождливый вечер, исторгнувший из непроглядной темени блестящую мокрой крышей карету. К графу приехал гость, прошел, кутаясь в широкий плащ, в библиотеку, куда даже не было велено подать ужин. Видимо, гость был незваным. Час спустя визитер стремительно вышел на крыльцо замка, за ним почти бежал граф. На полпути к карете гость обернулся и жестко отчеканил:

– Ты ответишь за это, Оттавио! Ты выплачешь свою гнилую душонку до самого дна, до капли выблюешь яд, которым ты полон, клянусь могилой Витторе!

Сказав это, он вскочил в экипаж. Лошади взяли с места, а граф так и стоял под дождем, не замечая, как дымит в руке погасший факел, а струи дождя льют с промокшей одежды и волос. Ночной визитер исчез, слуги не смели даже шептаться о нем, и он показался бы призраком, если бы не цепочка мокрых следов в гулком холле замка.

– Вот такие в Кампано басни сказывали. – Годелот замолчал, задумчиво глядя в светлеющий контур окна.

– Чудеса… – пробормотал Пеппо. – Слушай, Лотте, а что за человек был ваш пастор?

– Пастор-то? – Шотландец улыбнулся. – Я мало о нем знаю. Он почти не рассказывал о себе. И не то чтобы скрывал. Просто удивительно умел слушать. Все всегда без умолку говорили с ним о своих бедах и тревогах, и никто не догадывался спросить о нем самом. Я знаю лишь, что он много путешествовал, говорят, бывал в самом Святом Иерусалиме. Много всего повидал, и дурного и страшного, потому и на мир смотрел по-особому. Поговаривали, что у него были родные, но их сгубила то ли хворь, то ли война. Граф после смерти брата клириков не жаловал. А вот пастор наш до него сумел достучаться. Впрочем, отцу Альбинони все доверяли. Было в нем что-то… особенное.

Пеппо снова умолк на миг, а потом взметнулся с койки:

– Не понимаю, с какого конца за это браться… Лотте, ты вчерашних увальней видел. Они ведь в военном были, верно?

– Да, – кивнул Годелот, – неприметные такие темные колеты, в них две трети наемников ходят.

– Но сами-то они не военные! Неужели у того, кто за нами тех четверых послал, больше солдат нет, так он чучел наряжает?

Шотландец нахмурился:

– Да как сказать… В здешних подворотнях затеряться можно в два счета. Если бы я кого изловить хотел, то как раз уличных прощелыг и подрядил бы. Те каждую дыру знают, от них не спрячешься. Но если двое бродяг волокут по улице человека – кто-то вступиться может. А с солдатами никто связываться не станет, они в своем праве. Арестанта, дескать, тащат, и все дела.

Падуанец покусал губы:

– Твоя правда…

Годелот покачал головой:

– Пеппо, так жить не получится. Нельзя ежечасно ждать удара в спину. Охота наверняка идет на меня, ведь это я был вассалом Кампано. Они просто нас перепутали. Завтра я пойду в канцелярию папского нунция. Конечно, дальше секретаря не пройду, но смогу изложить…

– Да ты рехнулся! – рявкнул тетивщик. – Если графа преследовали по подозрению в ереси, тебе носа казать к церковникам нельзя! Лотте, не дури! Нужно уничтожить лоскут рясы пастора, с ним недолго и за колдовство в каземат угодить! Шутка ли, кусок рясы прямо с кровавыми пятнами! А шлем продать первому попавшемуся вояке! Пока тебе есть что предъявить властям, от тебя не отстанут!