Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина. Страница 85

Паолина осеклась, машинально отодвигаясь и вдруг понимая, что ее последняя тирада прозвучала с почти вызывающей откровенностью.

– Вы так и не сказали, что вам нужно… – сухо пробормотала она. – Время идет.

Опять «вы». Да что он такого ляпнул? Отчаявшись и уже начиная злиться, тетивщик отбросил колебания и напрямик спросил:

– Вы здесь из-за меня?

Паолина помолчала, с тихим шорохом водя пальцем по странице, – она помнила о десятках глаз, что могли сейчас наблюдать за их беседой.

– При чем тут вы?

– Вы предупредили меня об опасности. Я тогда отмахнулся, но вы оказались правы. А теперь вы здесь. Я знаю, в монастырь все приходят разными дорогами. Но, будь вы здесь по собственной воле, вы иначе отнеслись бы к новой встрече со мной. Вы могли бы меня вовсе не вспомнить, могли равнодушно поздороваться, а могли бы даже обрадоваться мне. Но вы меня боитесь, не отрицайте. Значит, я чем-то навредил вам.

Последовала долгая пауза, а затем прерывистый вздох. И Пеппо понял, что ответ он только что получил.

– Перекреститесь, – шепнула Паолина, – на нас смотрят.

Осеняя себя крестом, она снова склонилась над книгой и негромко заговорила, то и дело запинаясь, будто через силу заставляя себя отвечать:

– Джу… Пеппо, за прошедший месяц я многому научилась. И один из главных усвоенных мной уроков – нет зла хуже, чем длинный язык.

Тетивщик чувствовал, как в голосе Паолины позванивает туго сжатая пружина – так говорят люди, пытающиеся взять верх над какими-то сильными чувствами. Мерный шорох пальца по страницам прекратился, теперь сухо шелестело и поскрипывало сукно: послушница мяла полу рясы.

– Паолина, – Пеппо до боли стиснул кулаки, – я пришел не сплетничать. В тот день в Гуэрче началась странная полоса событий, и все они как-то связаны со мной. Кто-то преследует меня по пятам, не чинится ни расходами, ни потерями, и доселе мне удавалось ускользать по чистому везению. Только не всем везет, как мне. И предназначенные мне камни попадают в совсем не виноватых людей. Я должен остановить это, Паолина. Понять, кто травит меня и почему. А вы… похоже, видели его.

Послушница поколебалась.

– С вашим другом тоже что-то неладно? – спросила она осторожно и мягко.

– Годелот пропал, и я ничего не знаю о его судьбе. – Пеппо прикусил губу. – Боюсь, до него уже добрались.

Паолина вздохнула и надолго умолкла. Потом машинально перелистнула несколько страниц:

– Я мало могу рассказать вам, Пеппо, – медленно и неохотно проговорила она. – Это был монах. Роста не приметила, но выше меня, уже немолодой. Черный плащ, белая ряса. Быть может, из братьев-доминиканцев. Пожалуй, самый обычный. Хотя есть в нем какая-то странность. Какой-то пустяк, но он меня удивил. Только я не помню, что именно. А еще у него глубокий приятный голос. Очень спокойный, даже ласковый. И от этого как-то по-особенному жутко. У него был подручный, тоже монах. Вот тот настоящее чудище. Тощий, отвратительный и злобный. – Паолина зябко поежилась. – Берегитесь их, Пеппо. Это страшные люди. И если они и правда охотятся за вами – оборони вас Господь.

Тетивщик почти физически ощутил, как девушка содрогается, будто от холода.

– Паолина… Что они сделали вам? – спросил он, не надеясь на ответ, но вдруг чувствуя, как со дна души поднимается необъяснимая ядреная ненависть.

Послушница же неожиданно резко и гулко захлопнула книгу.

– Да что же за тоска! – В только что размеренном и мягком голосе прозвучал истеричный надрыв. – Сколько просить-то можно! Падуанец, не лезь в душу! И не рядись в дурака, это сестрам можешь головы морочить, а я знаю, что ты зришь куда глубже любого зрячего! Ты свое спросил – я без утайки ответила, остальное – не твое дело! А что ты беду за собой по пятам водишь – твоя правда! Дядюшку Джакопо помнишь, кузнеца, что граппой вас с другом угощал? Так вот, вечером того дня, когда меня… Словом, в тот же день его у реки убитым нашли! Кнутом весь исполосован и задушен. Вот тебе вся правда, падуанец!

Онемевший Пеппо услышал, как девушка отложила Евангелие и срывающимся голосом забормотала Символ веры. Сложив ладони, он, будто сквозь толщу воды, слушал молитву, а потом горячо и истово перекрестился. Впервые с начала своих мытарств он ощутил, что ему по-настоящему страшно.

Глава 24

Два урока житейской науки

Один… два… три…

Годелот глубоко и размеренно дышал, рефлекторно напрягая мышцы и чувствуя текущие по вискам горячие капли пота. Не вздумай орать.

Четыре… пять… шесть…

Шотландец прикусил губу, с бездумным вниманием цепляясь взглядом за солнечный блик, легкомысленно поблескивающий на сапоге капрала. Плечи свело мерзкой судорогой, словно к самой коже поднесли пылающий факел. Фарро угрюмо сопел, занося над новобранцем плеть. В отличие от тощего монаха, что истязал Годелота во время допроса, капрал не находил в экзекуции удовольствия и исполнял наказание с видом добросовестным, но хмурым.

Семь… восемь… девять…

Тонкие крученые ремешки хлестко и жгуче впивались в обнаженную спину, сдирая струпья с прежних ран. От боли ломило затылок. Молчать. Еще немного.

Десять…

Подросток изготовился к следующему удару, но Фарро вдруг остановился и бросил плеть на пол. Послышались громыхание, плеск, и на спину Годелоту полилась ледяная вода. Шотландец зашипел, зажмуриваясь, а капрал отставил бадейку на бочонок.

– Поднимайся, пострел. Одеваться пока не советую, прилипнет полотно к ранам – потом взвоешь.

Годелот медленно привстал со скамьи:

– Это все, мой капрал?

Фарро озадаченно фыркнул:

– Не хватило? Так что за печаль, иди еще чего отчебучь – полковник добавит. Только будет тебе, дуралею. Его превосходительство мальцам навроде тебя и десять редко прописывает. Не та у вас еще жила. Собирай пожитки и ступай за мной.

Годелот поморщился: снисходительный тон капрала его задел. Однако, хоть шотландец и не понял причин неожиданного полковничьего милосердия, настаивать на оставшихся пяти ударах он нимало не собирался. Подобрав с пола камизу и колет, подросток двинулся за Фарро. Тот провел его мимо пустой караулки, снял со стены факел и затопал вниз по крутой лестнице в темноту, пахнущую сыростью, мхом и кисловатым душком винных бочек. Дрожащий свет факела скользил по стенам коридора, местами позеленевшим и поблескивающим влагой. То и дело попадались массивные низкие двери, запертые на амбарные замки. Наверняка это были кладовые.

Дойдя до очередной двери, капрал снял с пояса связку ключей и загрохотал замком. Втолкнув подчиненного в карцер, он хмуро сообщил:

– Кормить будут в обычное время, но скудно. Хлеб, зелени немного и вода. Буйствовать сразу забудь, еще не так достанется. Мой тебе совет, малец: сиди себе смирно, хочешь – песни крысам пой, хочешь – отсыпайся. Чем о тебе реже вспоминать станут – тем быстрее покончишь с этой историей. Завтра костоправ заглянет, спину тебе подлатает. Ночью солоно придется, но и на том спасибо скажи. У иных командиров вовсе лекаря не допросишься. Бывай, парень.

Дверь гулко грохнула о косяк, отсекая шотландца от внешнего мира и посторонних глаз. Годелоту показалось, что в лязге замка потонул треск его рассыпающейся выдержки, колени подкосились, и подросток, уронив одежду, осел на пол. Пальцы мелко дрожали, от боли онемели губы, а к горлу подкатила тошнота. «Не та у вас еще жила…» Зря он, дурак, обиделся на эти слова.

Около двадцати минут Годелот сидел на студеном каменном полу, пытаясь выровнять дыхание. Постепенно пылающая болью спина начала остывать, запекшаяся кровь отвратительно стянула кожу, и шотландец ощутил, что становится холодно.

Осторожно поведя плечами, он поднялся с каменных плит, с трудом натянул рубашку и огляделся: карцер был небольшим квадратным казематом с голыми стенами. Под самым потолком, густо разрисованным причудливыми пятнами мха, виднелось длинное узкое окошко, очерченное по нижнему краю косматой щетиной сухих травинок, – окошко приходилось вровень с землей. У стены стояли низкие нары, на которые было накинуто несколько пустых мешков. Что ж, по сравнению с крысоловкой инквизиторов даже уютно…