Проживи мою жизнь - Блик Терри. Страница 10

Как ей уйти от той, что ждёт, полыхая на закатном солнце пшеничными кудрями, светя огромными зеленющими глазищами, той, что подойдёт, лукаво посмотрит и скажет: «Пойдём, там тебя ждёт чашечка моря»?

Танда 3

Диана чувствовала себя так, будто взяла эту ночь в долг у кого-то всесильного: телефон не звонил, последние на сегодня переговоры прошли быстро и легко, и оказалось, что можно просто отстукивать ритм каблучками по поребрику или упереться носком туфли в чугунную отливку на мосту, краем глаза отмечая группки праздно шатающихся по волшебному летнему Петербургу туристов и спешащих домой горожан. После долгого дождя в воздухе висела зябкая сырость, оседающая капельками на стянутых в хвост волосах, и влажные щёки – это не слёзы, нет, конечно, это просто такая погода…

Возвращаться домой не хотелось совершенно. Оставила машину у дома и ушла гулять. Остановилась на набережной Грибоедова. Темнота скручивалась в ветвях старых деревьев Покровского сквера, устраиваясь поудобнее, пока светлые перья восхода не защекочут спрятанный в мягкие лапы нос. Сладкий воздух, настоянный на снах и бессонницах, на огнях и звёздах, маслянисто переливался, его можно было пить, как неразбавленный крупник, который Диана пробовала только однажды в Польше: похожий на ликёр, с мёдом и фантастическим набором специй – корица, ваниль, гвоздика, имбирь и мускатный орех. Может, это от него так кружилась голова и заходилось сердце? Или от разбуженной памяти? Или вообще от разговора с этой пребывающей в каком-то непостижимо далёком мире, неприступной, поражающей суровой глубиной, но такой опасно-притягательной, каким может быть только неукротимый шторм в океане, старшей Верлен?

Это уже вторая встреча, после которой Диана чувствовала себя так, будто намахнула одним глотком как раз стакан этого крупника. Ей хотелось взять свою прошлую жизнь, скомкать, скатать в бумажный шарик и выбросить. Диане всегда нравились женщины, только женщины, и она нравилась им, и не было недостатка ни в приключениях, ни в недолгих романах, которые начинались и сами собой сходили на нет.

Тангера легко и нежно встречалась и расставалась и бежала дальше, радуясь новым свиданиям, обмениваясь с бывшими понимающими, ободряющими и прощающими улыбками. Но ещё не случалось, чтобы ей захотелось кого-то не отпускать даже на минуту, даже на полвздоха. Не было смысла врать самой себе: эта пантера, пусть и какая-то больная, на несколько – мгновений? часов? – стала нужна ей. Целиком и полностью. Вся и, страшно об этом думать, но сейчас это кажется именно так, – насовсем.

Орлова отчётливо понимала, что совершенно не знает, возможно ли это – быть вместе, но чувствовала себя способной на что угодно: настаивать разговорами кофейные или коньячные вечера, жечь свечи из шёпота и воспоминаний, отдраивать до блеска паркет прошлого и учить танцевать танго в настоящем, лишь бы только этот полупьяный дворник, распорядитель судеб, не смёл встречи, как разлетающиеся листья, не вытряхнул горсткой остывшего пепла. Но как совместить эту неутолимую тягу с тем, что свело их вместе? Как быть с Мартой? Как странно они поговорили о ней…

Чуть-чуть изогнулся лук очерченных губ Майи:

– Марта с детства – бешеная белка.

Прикрыла глаза, вспоминая: вот только что сестра, налопавшись вкусностей, вальяжно валяется на диване, а через пять минут уже скачет, куда-то собираясь, или болтает по телефону, или у неё появляется тысяча сумасшедших идей, которые нужно непременно воплотить в жизнь прямо сейчас, иначе если на что-то не хватит времени, это подорвёт её силы и она завалится на диван с книгой и отречением от всего мира, который оказался не способен выдержать напор и гениальность задумок.

Запнулась, понимая, что не может выразить характер Марты словами, продолжила:

– Всё время спешила. Фантазия – через край. Сила – через край. Всё – через край.

Диана смотрела, как зачарованная, на бесстрастное узкое смуглое лицо, где жили, казалось, только глаза: намёк на усталость, на усмешку, осуждение или сожаление – всё отражалось только в лучиках лёгких морщинок или в том, как остывали-теплели золотистые угольки в глубине, как расширялись и сужались зрачки, то скрывая медовую кленовость, то озаряя мерцанием. И это было так необычно, потому что не может же так быть, чтобы лицо человека не отражало эмоций, что вырвался нескромный вопрос:

– Давно ты не улыбаешься?

Майя вздрогнула, смешалась, отвела взгляд:

– Давно. Я улыбаюсь. Иногда. Это неважно. Так вот. В восемь лет, сразу после дня рождения, Марта стала совершенно несносной.

Снова замолчала, уходя в себя: тогда весна словно подарила сестре выход в бесконечность: вокруг неё всё утопало в солнце, крутилось, ломалось и создавалось, стайка девчонок во главе с сестрой творила невообразимые вещи: собирали бездомных животных и требовали немедленно им помогать, организовали свою музыкальную группу из трёх гитар, барабанов, синтезаторов и в одной из комнат вечно царил гвалт и раздавались неожиданные музыкальные эскапады. И если начинаешь выговаривать за что-то, смотрит на тебя своими зелёными глазищами, нос в веснушках, ресницы – как веер, улыбается и снова начинает трещать про волшебные страны и двух довольных разноцветных кошек, которые за месяц жизни у садовника так растолстели, что стали ленивыми и не хотят играть…

Царапнула ногтем по столу, вздохнула:

– Мы все учились в школе здесь, в России. Но только у Марты это получалось с приключениями, но всегда – как-то легко. Сестра могла нахватать троек. Это несложно. И очень быстро, практически без усилий, выправлялась. Много читала, наверное, поэтому на что-то не ответит, а на что-то – ходячая энциклопедия. Где-то – совсем ребёнок. Через пять минут – вполне взрослые суждения. И всё время притаскивала каких-то несчастных щенков и котят. Где только брала…

Диана тихонько спросила:

– Вы их оставляли?

Майя отрицательно качнула головой:

– Нет. Отец не позволял.

– А у тебя были кошки или собаки?

– У меня? А при чём тут я? Мы говорим не обо мне.

Майя повернулась всем корпусом вполоборота, оперлась спиной на стену, приподняла чашку, рассматривая остывшие рубиновые капли, поставила обратно на стол и, будто с чем-то справившись в себе, снова негромко заговорила:

– Марта всегда решала сама, что ей делать. Так и с танцами. Ей было лет десять, наверное. Она гордо объявила, что сходила и записалась в школу классических танцев. Утверждала, что станет великой танцовщицей. Забавно так брякнула: «А кто не согласен, может уйти в угол и там плакать».

Диана насмешливо-недоверчиво вздёрнула бровь. Майя кивнула:

– Да, так и сказала. Марта справилась. У неё получилось и учиться, и заниматься. В конкурсах участвовала. Отец её поддерживал. Любовался. До семнадцати лет, пока она не заявила, что никогда не выйдет замуж, потому что… Ну, ты понимаешь, почему. Скажем так, эту новость в семье приняли неоднозначно. Но отец замкнулся и вообще на какое-то время перестал Марту даже замечать.

Верлен умолчала о том, что признание Марты тогда раскололо их семью. Отец начал Марту игнорировать, мать – тоже. Сама Майя тогда пожала плечами: «У каждого своя природа». Август, почти ровесник младшей сестре, засмеялся и потом какое-то время подшучивал над Мартой вроде того, чтобы она у него девушек не уводила. Хуже всего воспринял это Юлий. Он начал открыто презирать и травить сестру, и был единственным, кто стоял на похоронах с отсутствующим видом и потом равнодушно обронил: «Может, оно и к лучшему».

Орлова осторожно спросила:

– Он взбесился от того, что она оказалась другой, не как все?

– Думаю, да. Но через какое-то время в семье перестали даже говорить об этом. Как будто ничего не было и никто не в курсе. Её личной жизнью никто не интересовался вообще. Если у неё были проблемы, мы об этом не знали.

Танцовщица вздрогнула:

– И ты считаешь, что это правильно?