Исповедь - Симоне Сьерра. Страница 2
Она сделала глубокий вдох.
– Просто я… то, что меня тяготит, не знаю, должна ли я кому-либо об этом рассказывать. Тем более вам.
– Потому что я мужчина? Тебе было бы комфортнее поговорить сначала с женщиной-мирянкой?
– Нет, дело не в том, что вы мужчина. – Я услышал улыбку в ее голосе. – А в том, что вы священник.
Я решил высказать предположение.
– А то, что тебя тяготит, имеет плотскую природу?
– Плотскую. – Она засмеялась, ее смех был похож на нежную, чувственную мелодию. Внезапно я поймал себя на том, что задаюсь вопросом, как выглядит эта женщина: светлая ли у нее кожа или загорелая, стройная ли она или обладает пышными формами, какие у нее губы – нежные или пухлые?
Нет, я должен был сосредоточиться. И не на том, что ее голос невольно заставил меня почувствовать себя больше мужчиной, нежели священником.
– Плотскую, – повторила она. – Звучит как какой-то эвфемизм.
– Ты можешь выражаться максимально расплывчатыми фразами. Наш разговор не должен тебя смущать.
– Эта перегородка помогает, – призналась она. – Проще, когда вас не видно, ну, знаете, в вашем церковном облачении и все такое, пока я говорю. – Теперь уже я рассмеялся.
– К твоему сведению, мы не носим церковные одеяния постоянно.
– Правда? Значит, это мои фантазии. Что же на вас тогда надето?
– Черная рубашка с длинными рукавами и белым воротничком. Думаю, тебе известен такой стиль. Ты видела его по телевизору. И джинсы.
– Джинсы?
– Настолько шокирующе?
Я услышал, как она прислонилась к стенке кабинки.
– Немного. Словно вы настоящий человек.
– Только по будням, между девятью и пятью часами.
– Хорошо, я рада, что вас не заставляют в течение недели носить официальное облачение или типа того.
– Попытки были. Слишком сильно потею. – Я замолчал. – И, если это поможет, обычно я ношу брюки.
– Это уже более походит на священника. – Последовала долгая пауза. – Что, если… К вам когда-нибудь приходили люди, которые совершали по-настоящему плохие поступки?
Я тщательно обдумал свой ответ.
– Мы все грешники в глазах Господа. Даже я. Смысл не в том, чтобы заставить тебя чувствовать вину или классифицировать величину твоего греха, а в том…
– Не надо меня кормить этим богословским дерьмом, – резко перебила она. – Я задала вам конкретный вопрос. Я совершила нечто ужасное. Очень плохое. И я не знаю, что будет дальше.
На последнем слове ее голос дрогнул, и впервые с тех пор, как я был рукоположен, у меня возникло острое желание подойти к другой стороне кабинки и заключить исповедующуюся девушку в свои объятия. Что было бы возможно в более современной исповедальне, но в этой древней «будке смерти», скорее всего, насторожило бы и было бы совершенно неудобно.
Но в ее голосе послышались настоящее страдание, неуверенность и смятение. И я хотел сделать для нее что-то хорошее.
– Мне нужно знать, что все будет хорошо, – тихо продолжила она. – Что я смогу научиться жить с этим.
Резкая боль сжала мне грудь. Как часто я шептал в потолок своего приходского дома эти же самые слова, лежа в кровати без сна и задаваясь вопросом, какой могла бы быть моя жизнь. «Мне нужно знать, что все будет хорошо».
Разве не этого все мы хотим? Разве не об этом молчаливо кричат наши истерзанные души?
Заговорив снова, я не стал утруждать себя обычными заверениями и духовными банальностями. Вместо этого я честно ответил:
– Я не знаю, все ли будет хорошо. Ты можешь думать, что сейчас находишься на самом дне, а потом однажды посмотришь наверх и поймешь, что все стало намного хуже. – Я опустил взгляд на свои руки – этими руками я достал свою старшую сестру из петли, на которой она повесилась в гараже наших родителей. – Возможно, ты никогда не сможешь встать утром с постели с такой уверенностью. Этот момент, когда все хорошо, может никогда не наступить. Все, что ты можешь сделать, – это попытаться найти новое душевное равновесие, новую отправную точку. Найди любовь, которая еще осталась в твоей жизни, и крепко держись за нее. И однажды мир вокруг станет менее серым и унылым. Однажды ты, возможно, поймешь, что снова живешь и эта жизнь приносит тебе счастье.
Слышал ее учащенное, прерывистое дыхание, как будто она пыталась сдержать слезы.
– Я… Спасибо, – произнесла она. – Спасибо вам.
Теперь я уже не сомневался, что она плачет. Слышал, как она вытаскивает бумажные салфетки из коробки, поставленной в кабинку именно для этой цели. Я мог уловить только незначительные движения сквозь ширму, едва уловимые намеки на ее блестящие темные волосы и, возможно, бледное лицо.
Воистину низменная и безбожная часть меня по-прежнему хотела услышать ее признание не для того, чтобы дать ей более конкретные наставления и заверения, а чтобы точно узнать, в каких плотских грехах хотела покаяться эта девушка. Я хотел услышать, как она шепчет об этих непристойностях своим хриплым голосом, заключить ее в свои объятия и смахнуть поцелуями каждую слезинку.
Боже, как я желал прикоснуться к ней.
Что, черт возьми, со мной не так? За последние три года я не испытывал такого страстного влечения ни к одной женщине. И я ведь даже не видел ее лица. Я даже не знал ее имени.
– Мне пора идти, – повторила она. – Спасибо вам за ваши слова. Они… попали в самую точку. Спасибо.
– Подожди… – сказал я, но дверь кабинки распахнулась, и девушка исчезла.
Весь день я думал о своей таинственной кающейся грешнице. Я думал о ней, когда готовил пастырское наставление к воскресной мессе. Я думал о ней, когда проводил библейские занятия для мужчин и когда читал молитвы перед сном. Я вспоминал проблеск ее темных волос, ее хриплый голос. В ней было что-то такое… Но что именно? Приняв сан священнослужителя, я вовсе не превратился в труп – я по-прежнему в значительной степени оставался мужчиной. Мужчиной, которому очень нравилось трахаться, до того как он услышал зов Божий.
И я, конечно, все еще обращал внимание на женщин, но довольно умело сдерживал свои сексуальные позывы. В последние несколько лет обет безбрачия все больше становился спорным догматом священства, но я по-прежнему тщательно его соблюдал, особенно в свете того, что случилось с моей сестрой и что произошло с этим приходом до того, как я был назначен сюда.
Чрезвычайно важно было, чтобы я был идеалом сдержанности и внушал доверие. А значит, когда дело касалось секса, мне нужно было быть невероятно осмотрительным как публично, так и в частном порядке.
Поэтому вопреки тому, что остаток дня ее хриплый смех эхом отдавался в моих ушах, я решительно и намеренно отгонял воспоминания о ее голосе и продолжал выполнять свои обязанности. Единственным исключением было то, что я лишний раз или два помолился по четкам за эту женщину, вспоминая ее мольбу о помощи: «Мне нужно знать, что все будет хорошо».
Я надеялся, что, где бы она ни была, Бог был с ней, утешая ее точно так же, как утешал меня столько раз.
Я провалился в сон, сжимая в кулаке четки, словно они были амулетом, защищающим от непрошеных мыслей.
В моем небольшом, доживающем свой век приходе обычно раз-другой в месяц проходят похороны, четыре или пять свадеб в год, месса почти каждый день, а по воскресеньям – более одного раза. Три дня в неделю я провожу занятия по изучению Библии, один вечер в неделю помогаю молодежной группе, и каждый день, за исключением четверга, принимаю прихожан. Также каждое утро я пробегаю несколько миль и заставляю себя прочитать пятьдесят страниц чего-нибудь, совершенно не связанного с церковью или религией.
Ах да, еще я провожу много времени на форуме, посвященном «Ходячим мертвецам» на «Реддит» [3]. Слишком много времени. Прошлой ночью я не спал до двух часов, споря с каким-то задротом о том, можно ли убить зомби с помощью позвоночника другого зомби.
Чего, разумеется, сделать нельзя, учитывая скорость гниения их костей.