Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович. Страница 12

Старый охотник занимался сборами. Соболька печально смотрел на пугливый огонек оплывшей свечи, вздыхая протяжно и шумно, перебирал в памяти минувшее.

Бросив поверх скудных монаток тощий пучок беличьих шкурок, дядя Кеша завязал котомку веревочкой и повесил в сенцах на костыль. Проверил юксы на лыжах, патронташ. Прибрался в зимовье.

—

Ну, доброта, завтрева в путь-дорожку, — обратился он к лайке. — Двадцать верст буксовать по хиузу. — Налил из котелка в осиновое корытце наваристого супа. — Давай ешь досыта. На морозе, небось, подтянет брюхо…

Собрал на стол ужин. Постоял в нерешительности и вынул из фанерного ящика почти порожнюю поллитровку со спиртом.

Выплеснув спирт в чеклашку из-под термоса, капнул чуть-чуть на пол.

—

Выпьем, хозяин, на прощанье. Спасибо за приют. Не серчай, если что не так сделал. Не со зла…

Осушил залпом чеклашку, занюхал корочкой хлеба. И построжился на лайку:

—

Ты, паря, что не ешь? Исповадил тебя, гляжу. Ишь, норки воротишь, даже суп не ждрешь…

Повизгивая, Соболька направился к двери.

—

Сходи, сходи, горе лукавое, проветрись…

Дядя Кеша и сам не притрагивался к пище. Его изношенное, костлявое тело налилось усталостью, в ушах позванивало. Он разделся, погасил свечу и лег на застеленные оленьей шкурой нары. От горящих в печке березовых дров света в зимовье было достаточно.

Старый охотник любил лежать вот так, в дремных сумерках, следить за бегающими по потолку желтыми пятнами света и рассуждать о жизни.

—

Баста, разлюбезный Кеша, отохотились, — говорит он себе, — нонче дело промысловое — табак. Охотников развелось больше, чем деревьев в тайге растет. Вся тайга в шах-мат взята. Насквозь бедную окапканили. Ни одна живая душа не прорвется. Охотовед хвастает: зверья расплодилось — уйма. Болтовня. Изводят тайгу, галятся над ней, вот и табунится зверье на нетронутых местах, около кормов. Где пешком до зверья не доберутся, там вертолет донесет. Эх… Раньше мы с тятей по три тыщи белок плашками добывали, пушнину кое-как на нартах вдвоем вытаскивали в деревню. Куда нонче девалась белка? Куда, спрашиваю, девались выдра, кабарга? Почему кедровник перестал ореху родить? Почему ягоды мало? Ловко приспособились люди. Рубят тайгу. Но придет время — опомнятся. — Дядя Кеша грозно потряс крючковатым перстом в воздухе.

Морозный туман осел на сугробы тонким, шершавым слоем изморози. С хмурого речного хребта скатывался в глухой распадок слепой ветерок, путался в заснеженных ветвях деревьев. С мохнатых еловых лап изредка срывались и падали на густой подлесок комья слежавшегося снега. Освобожденные от кухты мерзлые, колючие ветви долго вибрировали и звенели, осыпая с хвойных иголок остатки сверкающей снежной пыли. Среди неподвижных дымчатых облаков проглядывали простреленные крупными, ослепительными звездами глубокие окна неба. В одно из окон выглянул народившийся месяц и сломал на сугробах тонкие золотистые копья лучей; залитая голубоватым светом безмолвная тайга весело заискрилась.

Пересекая сквозные боры и дремучие распадки, по тайге рыскал голодный зверек. Обследуя дупла, кокорины, буреломы, он то замирал, вслушиваясь в таежные шорохи, то, напугавшись своей тени, юркал за дерево; затаившись, обшаривал мрачную чащобу сторожким взором, но, успокоившись, снова продолжал путь. То там, то здесь мелькало его гибкое, прогонистое тело, метались зеленые огоньки коварных глаз. Острая мордочка и желтая грудка зверька покрылись от жаркого дыхания инеем.

Вот зверек остановился в серебристом ольшанике. Присел, принюхался к ветерку. И осторожно, мелкими шажками стал подкрадываться к маленькой поляне.

На поляне он снова остановился, бесшумно умял лапками под собой снег, хищно оскалился и, резко оттолкнувшись от утоптанного снега, прыгнул на птичью лунку. Поднимая крылышками облачко снежного буса, в зубах зверька бился снегирь.

Жадно съев птичку, зверек старательно умыл лапкой мордочку, покатался по снегу, отряхнулся и направился дальше в поисках горячей крови.

А мороз крепчал: туже стягивал кору на стволах осин, отсекал на елях продолговатые серьги шишек, как бы хвастаясь перед тайгой сшитой из куржака шубой, покрякивал и похрустывал.

Свернувшись калачом на хвойной подстилке, Соболька дремал. За стеной покашливал уснувший хозяин, пищали осмелевшие мыши, потрескивали в печке дрова. На разлапистой пихте лениво ухал филин. Недосягаемая для клювастого соседа, в темном лабазе белка-летяга грызла пшеничные сухари. Вдруг Соболька заволновался. К привычным запахам человеческого жилья примешался еле уловимый посторонний. Соболька выскользнул из сенцев на улицу. Напружинил хвост и замер. Постоял-постоял и, подняв к небу морду, глубоко втягивая норками воздух, пошел на раздражающий его запах. В полупоясе речного хребта Соболька наткнулся на след. Поддел чашечку следа носом, подкинул — она рассыпалась. След был свежий. Пробежав минуты две по следу, Соболька неожиданно свернул вправо и пошел прыжками на маячившие вдали скалы, срезая по прямой загибулину речного хребта. Выйдя снова на след, он пошел около него еще размашистее.

Зверек, почуяв погоню, остановился и прислушался. Растерянно потоптавшись на снегу, вспрыгнул на высокий пень, с пня на кедр, с кедра метнулся под бурелом и длинными скачками понесся вглубь тайги к аранцам — каменистым россыпям. Потеряв у пня след, Соболька сделал широкий круг. Наткнувшись за буреломом на выходной след, он кинулся наперерез и отжал зверька к реке. Выписывая круги и восьмерки, зверек мчался то обратным своим следом, то по следу собаки, то бросался по целику в сторону, стараясь запутать погоню. Но сбить Собольку со следа не удалось. Тогда он повернул на ближайшую гарь, надеясь спастись в запуску — в пустой колодине или дупле. Настигая зверька, Соболька взвизгнул, тот стремительно взметнулся на молодую осину. Скользя когтями по мерзлому, гладкому стволу, с трудом вскарабкался на ближайшую ветку.

—

Хр-хр! — сердился зверек.

—

Гав-гав! — отвечал Соболька.

Гремучий лай собаки, отзываясь за невидимой цепью хребтов, дробился и множился по распадкам на дребезжащие осколки эха и сливался в монотонный гул в бездне наступающего утра.

Поблескивая острыми когтями, зверек переминался на ветке и хырчал. Он мерз. Когда мороз доконал его окончательно, он ползком добрался до середины ветки и, прицелившись, метнулся на соседнее дерево. Но хрупкая ветка обломилась, и зверек, растопырив в воздухе лапы, полетел в дымящуюся пасть Собольки…

Дядя Кеша проснулся от настойчивого царапанья в дверь. Нехотя поднявшись с нар, старый охотник подбросил в прогоревшую печку смолевых поленьев, разжег их берестой и запустил в зимовье Собольку.

—

Заходи, заходи, горе луковое. Зазяб небось на улице? Сейчас завтрак сообразим — да в поход…

Черной опутаны лайка, поглядывая на хозяина смеющимися глазами, весело помахивала хвостом. В зубах она держала соболя, точь-в-точь такого, о каком мечтал вчера дядя Кеша.

НАПАРНИКИ

Быль

Декабрь — время жгучих морозов, скупых порош, коварных наледей и полыней. Пройдут по тайге люди на охотничьих лыжах, затвердеет след к вечеру — хоть пляши на нем. Торный путь в зимней тайге зверью в радость: горностай, соболь, лисица, белка разгуливают по нему, как по чернотропу. Вон и сохатый вышел на старую лыжню, местами переметенную шершавой поземкой. Ломая тяжелыми копытами закрепчавший снег, пофыркал от досады и свернул на ближайшую релку.

—

Проказник, опять путик изноздрил, — сердито проворчал Илья Чупров. Охотник остановился, воткнул в снег посох, снял с рук собачьи мохнашки и закурил.

Напарник — Николай Агафонов, — поравнявшись с ним, рассмеялся:

—

Он у бубновских любителей повадку перенял. Те как собираются свои ловушки проверять, так в контору коопзверопромхоза звонят: ушли на Чечуй Чупров и Агафонов? Самим-то лыжню мять лень.