Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович. Страница 7

Тихими, погожими вечерами Трифон частенько заходил к Дауркиным на огонек. Обычно в такое время Дауркины ужинают. Зайдет и бросит привычно:

—

Приятный аппетит!

—

Нежевано летит, — ответит Гермоген. — Садитесь с нами.

—

Токо вечерял, — отказывается дед.

Примостится у русской печи на чурбане и закурит. Вот и сегодня зашел.

Гермоген, скромно покашливая в кулак, заводит разговор о международном положении:

—

Давечась по радио наши передавали: опять на нашу землю окаянные зарятся. Пусть только сунутся, быстро почки отшибем. — И ни с того ни с сего обрушивается на жену Сопаткина, сельповскую продавщицу: — Хавронья, елки-моталки, буханку хлеба в долг попроси — не даст, а бутылку водки — сама тебе за пазуху сунет. Тару порожнюю принимает вполцены. — Белесые брови Гермогена удивленно выползают на огромный квадратный лоб. — Где правда? — И супится гневно. — На мой характер, елки-моталки, будь я прокурором, давно бы за решетку посадил. А сам Сопаткин, клоун сопливый, что выкомаривает? Только лед по реке пронесло, ставит на лодку два «Вихря» — и погнал уток стрелять… А эта… Как ее? Да в ларьке-то торгует…

—

Маргарита, — подсказывает Кольша.

—

Да, да, она самая! Давно ли торговать стала? Приехала — кости да кожа. Собаки от нее днем шарахались. А сейчас? Как бочка! От жира раздуло — в дверь не пролазит…

Мрачная плоскогрудая Дауриха, убирая со стола посуду, намеренно перебивает мужа, обращаясь к Трифону.

—

Научи, Трифон Егорович, что делать с окаянным? — кивает на Гермогена. — Скоро избу пропьет. Несет из дома все, что попадет под руку. Днясь боровишку Сопаткиным за долги отдал. Ох-хо-хо-хо… — Всплакнув, продолжает с подвывом: — На кого походить-то я стала? Пьет, пьет! Как лишился отцовских зимовий, так голову совсем потерял. Из зверопромхоза выгнали, устроился в леспромхоз — турнули. Велика ли моя зарплатишка… — Дауриха работает уборщицей в школе. — Копейки…

—

Расквакалась! — Гермоген нервно вскакивает с лавки, пинком распахивает настежь дверь, выходит в ограду.

—

Псих ненормальный! Правду скажешь, готов лопнуть от злости, — кричит вслед мужу Дауриха. — Опять нажрется где-нибудь, опять до самых петухов будет танго танцевать на карачках. Дите запугал, прудить по ночам стало.

—

Не ври, мамка, не ври… — отпирается Кольша, пряча глаза от деда.

А Трифону так жалко Гермогена, так обидно за него.

—

Ох, Гермоген, Гермоген! — вздыхает Трифон, возвращаясь домой. — Был ты раньше мужик как мужик. Старательный, покладистый. По сотне соболей за сезон сдавал государству. Не то, что другие: половину сдадут, половину из-под полы сбудут. Попали твои промысловые угодья под леспромхоз, и покатился под гору… Эх…

Однажды на рыбалке Кольша спросил у деда:

—

Дедушка, почему мой тятька так много пьет?

—

Глотка у него луженая, а руки золотые, вот и пьет без меры, — объяснил Трифон парнишке.

Неожиданно, всей деревне на удивление, Гермоген бросил пить. Пришел к Трифону и сказал:

—

Решительно завязал, Трифон Егорович, с выпивкой. Прошу, замолви за меня словечко охотоведу, пусть берет меня обратно промысловиком. Иначе на твое зимовье другого отправит. Тут еще Устя забрюхатела…

Кое-как уломал Трифон охотоведа. Гермоген был на седьмом небе, готовился уж на промысел, да как-то вечером подняли его на пожар. По речке Талой горела тайга. Вернулся Гермоген домой через неделю. Угрюмый и похудевший.

Ночью к Трифону прибежали босые Дауриха с сыном.

—

Дюжу нет, Егорович, свихнулся, однако, Гермоген. Как вернулся с пожара — зимовье ваше сгорело, — налил шары одеколоном, развел посреди горницы костер и давай чай варить. Несет ахинею, вроде в лесу ночует. Еле огонь залила… — Дауриха опустилась на тощие коленки перед старым человеком и заголосила жутко: — Христом Богом прошу, пусти нас к себе жить…

—

Успокойся, Устя, успокойся, — словно роняя на пол булыжники, забубнил Трифон. — Живите, места хватит. — И, как раненую птицу, ласково погладил рыдающую женщину по голове.

Счетовод Сопаткин, собравшийся по сельповским делам в город, захохотал:

—

Не горюй, брат! За твоей Устиной дед приглядит. Ничего, что старый…

—

Пошел вон! — топнул протезом оземь председатель сельсовета и ошпарил Сопаткина ненавидящим взглядом. — Трифоново зимовье ты, гад, спалил, больше некому.

—

Говори, да не заговаривайся! — взвизгнул Сопаткин. — Не посмотрю, что инвалид, за клевету быстро к порядку призову.

—

Ладно, росомаха вонючая, дуй отсюда, пока когти не обломал, — погрозил счетоводу молодой моторист, поднеся к носу Сопаткина огромный волосатый кулак. — На-ка, для начала понюхай.

—

Хулиг-ган… — пролепетал, заикаясь, Сопаткин, попятился от моториста и через поле, приминая картофельную ботву, рысцой подался в деревню.

—

Гермоген Сидорович, лечись там исправно, — напутствовал председатель. — Разве мы для того с твоим отцом фашистов били, чтобы ты свою жизнь водкой изничтожил? Разве для того твой отец голову сложил… Надо брать себя в руки, у тебя же сын растет. — Смахнул рукавом пиджака набежавшую слезу. — Ну, бывай! — Повернулся и поковылял в сельсовет.

Лишь только он скрылся за углом клуба, моторист распутал Гермогена. Молча закурили.

—

Трифоново зимовье, правда, Сопаткин поджег, — нарушил молчание моторист. — Он с зятем заездок на Талой городил. Зашел вчера, смотрю: сидят, ленков жрут. Откуда? Ясно, с Талой рыбу приперли.

—

Передай, Михаил, Трифону, пусть ельчишек соленых мне отправит, давно не ел. Усте скажи, чтобы чаще с Кольшей проведовали меня, — попросил Гермоген. Ударил кулаком по борту лодки. — Лечиться буду. Так не забудь?

—

Ладно, — пообещал моторист и стал запускать двигатель.

Перед самым сенокосом Дауриха затеяла в Трифоновой избе беленку.

—

Мужики, натаскайте воды в бочку, да барахлишко в ограду вынесите, — улыбаясь, приказала она старику и Кольше. — И можете быть свободными, одна управлюсь.

«Мужики» управились до обеда и порешили ехать на рыбалку с ночевой.

Кольша вынес из-под завозни маховое весло, шест, удочки. Осведомился деловито:

—

Куда… нынче?

Трифон снял малахай, пригладил шершавой ладонью бусую паклю волос, объявил:

—

Под Белый камень. — Легонечко подтолкнул парнишку к калитке. — Шевелись, что как вареный.

—

Колька, на воде не балуй! — построжилась вдогонку мать, размешивая сосновым полешком известку в цинковом ведре…

Дует сивер. Стружок на волнах дает козла, кажется, вот-вот переломится напополам. Угрюмые, косматые тучи придавили небо к земле.

—

Как бы не закапало… — Кольша тревожно посмотрел на небо.

—

Распогодит, — успокоил Трифон и, уронив весло поперек стружка на низкие борта, ткнул шишковатым пальцем в сторону острова. — Вишь, над протокой коршун пасется? К солнцу.

И верно: после паужина небо прояснилось, сивер утих. Высоко в небе с пронзительным визгом резвились каменные стрижи, предвещая на завтра устойчивое вёдро.

Белый камень — неходовая протока. Даже в половодье капитаны речных судов начеку: залетишь ненароком в протоку — считай, каюк. Распластает днище судна в узкой горловине о скалистые выступы. Доступна протока лишь юрким моторкам и рыбачьим лодкам.

Перед заходом в Белый камень на левом берегу раздольного плеса стоит будка бакенщика. На будке прибита доска с надписью: «ЛБУП — Ленское бассейновое управление пути». Трифон, ради озорства, расшифровывает эту надпись по-своему: лень бакенщику утром подниматься. Живет в будке во время навигации его старинный друг Михей Дорофеевич Бардыкин. Вместе в Гражданскую партизанили. Проплывая мимо, Трифон всегда смотрит: на берегу лодка бакенщика или нет? Если на берегу — значит, Михей в будке. Трифон лукаво подмигивает Кольше и, сложив ладони рупором, ревет: