Холодный дом ( с иллюстрациями) - Диккенс Чарльз. Страница 108

Фил качает головой.

– А хотелось бы увидеть?

– Да нет, пожалуй, не очень, – отвечает Фил.

– С тебя хватит и города, а?

– Видите ли, командир, – объясняет Фил, – ведь я ничего другого не знаю, а насчет того, чтобы гнаться за чем-нибудь новеньким, пожалуй, уж из лет вышел.

– А сколько же тебе лет, Фил? – спрашивает кавалерист, помолчав и поднося ко рту блюдечко, от которого идет пар.

– Сколько-то с восьмеркою, – отвечает Фил. – Никак не восемьдесят, но и не восемнадцать. Где-то между.

Мистер Джордж неторопливо опустил блюдечко, не прикоснувшись к его содержимому, и начинает с улыбкой: «Что за черт, Фил…», но не доканчивает фразы, заметив, что Фил считает по своим грязным пальцам.

– Мне было ровно восемь, по исчислениям приходского совета, когда я убежал с медником, – говорит Фил. – Раз послали меня куда-то, и вижу я, сидит у какой-то лачуги медник – один у своего горна греется, – вот благодать-то! Ну, он и говорит мне: «Не хочешь ли, паренек, побродить со мной?» Я говорю: «Да», ну вот мы с ним да с горном и зашагали к нему домой в Клеркенуэл. Это первого апреля было. Я тогда умел считать до десяти, и вот наступает опять первое апреля, я и говорю себе: «Ну, брат, теперь тебе восемь и один». А на следующее первое апреля опять говорю себе: «Ну, брат, теперь тебе восемь и два». Дальше – больше, сравнялось мне восемь и один десяток, потом – восемь и два десятка. Ну а когда уж столько наросло, я и запутался; а все ж таки всегда знаю, что мне восемь и сколько-то еще.

– Так, – отзывается мистер Джордж, снова принимаясь за еду. – А куда же девался медник?

– Допился до больницы, начальник, а в больнице его, говорят, положили… в стеклянный ящик, – с таинственным видом отвечает Фил.

– Зато ты сразу же повысился в чине? Продолжал его дело, Фил?

– Да, командир, худо ли, хорошо ли, продолжал его дело. Не больно-то оно было выгодное – бродил я все по таким местам, как Сэфрон-Хилл, Хэттон-гарден, Клеркенуэл, Смитфилд, а там одна голь перекатная живет, – посуда до тех пор на огне стоит, пока совсем не распаяется, – и чинить уж нечего. При жизни хозяина почти что все бродячие медники у нас останавливались – хозяин на них больше зарабатывал, чем на починке. Ну а ко мне они заходить не стали. Ведь я не то, что он. Он им, бывало, хорошую песню споет. А я не умел. Он им, бывало, сыграет что-нибудь на каком хочешь котелке – хоть на чугунном, хоть на оловянном. А я только и умел, что чинить да лудить эти самые котелки – не мастер я по части музыки. Да еще больно я некрасивый был – бабы ихние на меня и глядеть не хотели.

– Очень уж они были разборчивые. В толпе ты не хуже других, Фил, – говорит кавалерист с ласковой улыбкой.

– Нет, начальник, – возражает Фил, качая головой. – Куда уж мне! Правда, когда я ушел с медником, наружность у меня была ничего себе, хотя тоже похвалиться нечем; ну а потом, как пришлось мне еще мальчишкой раздувать горн своим собственным ртом, да цвет лица себе портить, да волосы подпаливать, да дым глотать; как пришлось самого себя клеймами метить – ведь мне сроду не везло, то и дело, бывало, о раскаленную медь обжигался; как пришлось мне сражаться с медником – это уж, когда я подрос, – а дрались мы чуть не всякий раз, как он, бывало, хватит лишнего, что с ним чуть не каждый день случалось, ну, я и подурнел – больно уж чудно́й, совсем чудно́й стала моя красота, и это еще в молодых летах. Ну а потом, как протрубил я годков двенадцать в темной кузнице, где много было охотников сыграть со мной шутку, да как поджарился я во время несчастного случая на газовом заводе, да как вылетел из окна, когда набивал гильзы для фейерверка, так вот и сделался таким уродом, что можно за деньги показывать.

Тем не менее Фил безропотно покоряется горькой своей судьбе и, вполне довольный, просит разрешения налить себе еще чашечку кофе. Попивая кофе, он продолжает:

– После этого самого взрыва – когда я гильзы для фейерверка набивал, – мы с вами и познакомились, командир. Помните?

– Помню, Фил. Ты тогда брел куда-то на солнцепеке.

– Ковылял, начальник, вдоль стенки…

– Правильно, Фил, – плечом ее задевал…

– В ночном колпаке! – возбужденно восклицает Фил.

– В ночном колпаке…

– Плелся на костылях! – кричит Фил еще более возбужденно.

– На костылях. И вот…

– И вот вы остановились, – кричит Фил, ставя чашку с блюдцем на стол и торопливо убирая тарелку с колен, – и говорите мне: «Эй, товарищ! Ты, сдается мне, был на войне!» Я тогда не нашелся что ответить, командир; меня прямо ошарашило, – гляжу, сильный такой человек, здоровый, смелый, и вдруг остановился, заговорил со мной: а что я тогда был – калека, кожа да кости. А вы со мной разговариваете, и слова у вас прямо от сердца идут, так что мне это словно стаканчик хмельного, и вы говорите: «Отчего это у тебя? Несчастный случай, что ли? Ты, как видно, был опасно ранен. Что у тебя болит, старина? Приободрись-ка да расскажи мне!» Приободрись! Да я уже приободрился. Ну, тут я вам что-то сказал, а вы тоже мне что-то сказали, а я вам еще, а вы мне еще – дальше – больше, и вот я здесь, командир. Я здесь, командир! – кричит Фил, вскочив со стула, и, сам того не замечая, принимается ковылять вдоль стены. – И если нужна мишень или если от этого будет польза вашему заведению – пускай клиенты целятся в меня. Моей красоты им все равно не испортить. Кто-кто, а я выдержу! Пускай! Если им нужен человек для бокса, пускай колотят меня. Пусть себе дубасят меня по башке, сколько душе угодно. Кому как, а мне хоть бы что. Если им нужен легковес для борьбы, хоть корнуэллской, хоть девонширской, хоть ланкаширской, хоть на какой хочешь манер, пусть себе швыряют меня на обе лопатки. Кому-кому, а мне это не повредит. Меня жизнь швыряла на всякие манеры!

Произнеся эту неожиданную речь с большой страстностью и сопроводив ее наглядными примерами из всех видов спорта, о которых в ней упоминалось, Фил Сквод ковыляет вдоль трех сторон галереи, задевая плечом за стену, потом вдруг отрывается от нее и, ринувшись на своего командира, бодает его головой, чтобы выразить свою преданность. Потом он убирает со стола остатки завтрака.

Мистер Джордж, весело рассмеявшись и похлопав его по плечу, помогает ему убрать посуду и привести в порядок заведение к предстоящему рабочему дню. Покончив с этим, он делает гимнастику с гирями, а затем, взвесившись на весах и заметив, что «слишком я раздобрел», с величайшей серьезностью начинает в одиночку упражняться в фехтовании. Между тем Фил принимается за работу у своего стола – что-то привинчивает и отвинчивает, подчищает и подпиливает, продувает крошечные дырочки, покрывается еще более толстым слоем грязи и, кажется, проделывает все операции, какие только можно проделать с ружьем.

Но занятия хозяина и служителя неожиданно прерываются шумом шагов в коридоре – необычным шумом, возвещающим о приходе необычных посетителей. Шаги эти, приближаясь к галерее, слышны все отчетливей, и вот появляются люди, которых на первый взгляд можно принять за участников потешного шествия, отмечающих пятого ноября годовщину Порохового заговора.

Два носильщика несут в кресле расслабленного, безобразного старика, а при нем состоит тощая девица, с похожей на маску физиономией, у которой «щека щеку ест», и если бы не ее крепко и вызывающе сжатые губы, могло бы показаться, что эта девица сейчас примется декламировать популярные вирши про те времена, когда заговорщики покушались взорвать Старую Англию. Но вот кресло опускают на пол, а старик в кресле охает:

– Ох, боже мой! Ох ты, господи! Меня всего растрясло! – и добавляет: – Как поживаете, любезный друг, как поживаете?

Тут мистер Джордж узнает в старике почтенного мистера Смоллуида, который выехал проветриться, захватив с собой свою внучку Джуди в качестве телохранительницы.

– Мистер Джордж, любезный друг мой, как поживаете? – говорит дедушка Смоллуид, разжимая правую руку, которой он по дороге стиснул шею одного из носильщиков, да так, что чуть было его не задушил. – Вас не удивляет мой приезд, любезный друг мой?