Холодный дом ( с иллюстрациями) - Диккенс Чарльз. Страница 167

– …даже в этих местах, как я вынужден сообщить вам с краской стыда за англичан, наша партия восторжествовала лишь ценою огромных затрат. Сотни, – уточняет сэр Лестер, оглядывая родственников со все возрастающим достоинством и обостряющимся негодованием, – сотни тысяч фунтов пришлось истратить!

Есть у Волюмнии небольшой грешок – слишком она наивна, а наивность очень идет к детскому платьицу с широким кушаком и нагрудничку, но как-то не вяжется с румянами и жемчужным ожерельем. Так или иначе, Волюмния по наивности вопрошает:

– Истратить? На что?

– Волюмния! – с величайшей суровостью выговаривает ей сэр Лестер. – Волюмния!

– Нет, нет, я не хотела сказать «на что», – спешит оправдаться Волюмния, взвизгнув по привычке. – Какая я глупая! Я хотела сказать: «Очень грустно!»

– Я рад, – отзывается сэр Лестер, – что вы хотели сказать: «Очень грустно».

Волюмния спешит высказать убеждение, что этих противных людей необходимо судить как предателей и силой заставить их поддерживать «нашу партию».

– Я рад, Волюмния, – повторяет сэр Лестер, не обращая внимания на эту попытку умаслить его, – что вы хотели сказать: «Очень грустно». Конечно, это позор для избирателей. Но раз уж вы, хоть и нечаянно, хоть и не желая задать столь неразумный вопрос, спросили меня: «На что?» – позвольте мне вам ответить. На неизбежные расходы. И, полагаясь на ваше благоразумие, Волюмния, я надеюсь, что вы не будете говорить на эту тему ни здесь, ни в других местах.

Обращаясь к Волюмнии, сэр Лестер считает своим долгом сохранять суровое выражение лица, так как в народе поговаривают, будто примерно в двухстах петициях по поводу выборов эти «неизбежные расходы» будут откровенно и бесцеремонно названы «подкупом», а некоторые безбожные шутники уже предложили исключить из церковной службы обычную молитву «за парламент» и посоветовать прихожанам вместо этого молиться за шестьсот пятьдесят восемь джентльменов, «болящих и недугующих» [22].

– Я думаю, – снова начинает Волюмния, оправившись, после небольшой передышки, от недавней экзекуции, – я думаю, мистер Талкингхорн заработался до смерти.

– Не знаю, с какой стати мистеру Талкингхорну зарабатываться до смерти, – возражает сэр Лестер, открывая глаза. – Я не знаю, чем занят мистер Талкингхорн. Он не выставлял своей кандидатуры.

Волюмния полагает, что его услугами пользовались. Сэр Лестер желает знать, кто пользовался и для чего именно? Волюмния, вторично посрамленная, предполагает, что кто-нибудь… для консультации и устройства дел. Сэр Лестер не имеет понятия, нуждался ли какой-нибудь клиент мистера Талкингхорна в услугах своего поверенного.

Леди Дедлок, сидя у открытого окна и облокотившись на подушку, лежащую на подоконнике, не отрывает глаз от вечерних теней, падающих на парк, но с тех пор как заговорили о поверенном, она как будто начинает прислушиваться к беседе.

Один из родственников, томный, усатый кузен, развалившийся на диване в полном изнеможении, сообщает, что кто-то сказал ему вчега, будто Талкингхогн ездил в эти, как их… железные области… на консультацию п’какому-то де’у, и раз уж дгака сегодня закончилась, вот было бы здогово, явись он с известием, что кандидата кудлистов пгговалили с тггеском.

Меркурий, разнося кофе, докладывает сэру Лестеру, что приехал мистер Талкингхорн и сейчас обедает. Миледи на мгновение оборачивается, потом снова начинает смотреть в окно.

Волюмния счастлива, что ее Любимец здесь. Он такой оригинал, такой солидный господин, такой поразительный человек, который знает столько всякой всячины, но никогда ни о чем не рассказывает! Волюмния убеждена, что он франкмасон. Наверное, он возглавляет какую-нибудь ложу – наденет короткий фартук, и все ему поклоняются, словно идолу, а вокруг все свечи, свечи и лопаточки. Все эти бойкие фразы обольстительная Дедлок пролепетала, как всегда, ребяческим тоном, продолжая вязать кошелек.

– С тех пор как я сюда приехала, – добавляет Волюмния, – он ни разу здесь не был. Я уж стала побаиваться, не разбилось бы у меня сердце по милости этого ветреника. Готова даже была подумать, уж не умер ли он?

Быть может, это сгустился вечерний мрак, а может быть, еще более густой мрак окутал душу миледи, но лицо ее потемнело, как будто она подумала: «О, если бы так было!»

– Мистер Талкингхорн, – говорит сэр Лестер, – всегда встречает радушный прием в нашем доме и всегда ведет себя корректно, где бы он ни был. Весьма достойный человек, всеми уважаемый, и – вполне заслуженно.

Изнемогающий кузен предполагает, что он «чу’овищно богатый с’бъект».

– У него, без сомнения, есть состояние, – отзывается сэр Лестер. – Разумеется, платят ему щедро, и в высшем обществе он принят почти как равный.

Все вздрагивают – где-то близко грянул выстрел.

– Господи, что это? – восклицает Волюмния, негромко взвизгнув.

– Крысу убили, – отвечает миледи.

Входит мистер Талкингхорн, а за ним следуют Меркурий с лампами и свечами.

– Нет, нет, не надо, – говорит сэр Лестер. – А впрочем, вы, может быть, не расположены сумерничать, миледи?

Напротив, миледи это очень любит.

– А вы, Волюмния?

О! Ничто так не прельщает Волюмнию, как сидеть и разговаривать в темноте.

– Так унесите свечи, – приказывает сэр Лестер. – Простите, Талкингхорн, я с вами еще не поздоровался. Как поживаете?

Мистер Талкингхорн входит, как всегда, неторопливо и непринужденно; кланяется на ходу миледи, пожимает руку сэру Лестеру, подходит к столику, за которым баронет обычно читает газеты, и опускается в кресло, которое занимает, когда хочет что-нибудь сообщить. Сэр Лестер опасается, как бы миледи не простудилась у открытого окна – ведь она не совсем здорова. Миледи очень признательна ему, но ей хочется сидеть у окна, чтобы дышать свежим воздухом. Сэр Лестер встает, поправляет на ней шарф и возвращается на свое место. Тем временем мистер Талкингхорн берет понюшку табаку.

– Ну, как проходила предвыборная борьба? – осведомляется сэр Лестер.

– Неудачно с самого начала. Не было ни малейшей надежды. Они провели обоих своих кандидатов. Вас разгромили. Три голоса против одного.

Мастерски владея уменьем жить, мистер Талкингхорн вменил себе в обязанность не иметь политических убеждений, точнее – никаких убеждений. Поэтому он говорит «вас» разгромили.

Сэр Лестер обуян величественным гневом. Волюмния в жизни не слыхивала ничего подобного. Изнемогающий кузен бормочет, что это… неизбежно, газ… чегни… газгешают голосовать…

– И заметьте, это в том самом месте, – продолжает в быстро сгущающейся темноте мистер Талкингхорн, когда снова водворяется тишина, – в том самом месте, где сыну миссис Раунсуэлл предлагали выставить свою кандидатуру.

– Но у него хватило такта и ума отклонить это предложение, как вы уведомили меня в свое время, – говорит сэр Лестер. – Не могу утверждать, что я хоть сколько-нибудь одобряю взгляды, которые высказал мистер Раунсуэлл, пробыв около получаса в этой комнате; но его отказ был внушен ему правильным пониманием приличий, и я рад отметить это.

– Вы думаете? – отзывается мистер Талкингхорн. – Однако это не помешало ему принять очень активное участие в нынешних выборах.

Отчетливо слышно, как сэр Лестер охает.

– Так ли я вас понял? – говорит он. – Вы сказали, что мистер Раунсуэлл принимал очень активное участие в выборах?

– Исключительно активное.

– Против?..

– Ну да, конечно, против вас. Он превосходный оратор. Говорит просто и убедительно. Произвел сокрушительное впечатление и пользуется огромным влиянием. Деловой стороной выборов ведал он.

Все общество догадывается (хоть и не видит), что сэр Лестер величественно выкатил глаза.

– Ему усердно помогал его сын, – говорит мистер Талкингхорн в заключение.

– Его сын, сэр? – повторяет сэр Лестер ужасающе вежливым тоном.

– Его сын.

– Тот сын, что хотел жениться на девушке, которая прислуживает миледи?