Обитель - Прилепин Захар. Страница 94

Артём вздрогнул и, не веря, вперился в Афанасьева. История эта, на первый взгляд, Артёма не касалась вовсе – но с другой, не до конца понятной стороны – ещё как касалась. И Афанасьев, сволочь, откуда-то знал об этом.

– Дальше что? – спросил Артём, поглядывая то на сходящую Галину и встречающего её Крапина, то на Афанасьева.

– И отпустил, – сказал Афанасьев.

– Врёшь, – сквозь зубы процедил Артём.

– Весь лагерь про это знает, – спокойно ответил Афанасьев. – Отец этой красавицы уехал вместе со Шлабуковским, на одном рейсе, а она – уже с Эйхманисом, вот на днях. И говорят, они уже поженились, прямо в Кеми, чтоб до Москвы не тянуть…

Артём пальцами надавил себе на виски, наскоро соображая, как бы отнестись к очередной обескураживающей вести с острова.

– Ох, Афанас, – почти застонал Артём. – У тебя, надеюсь, больше нет новостей? Союзники в монастырь не прилетели на дирижабле? Ленин не ожил? Тунгусский метеорит обратно не улетел на небо?

Афанасьев подумал и ответил:

– Нет, такого не было.

“Моё закружение. Моя тёплая. Милая моя, сердечная. Как ты нужна мне”, – повторял Артём целый день. Никогда и никому таких слов он не говорил.

Но и Гале не мог сказать. Крапин взял её в оборот и вообще не отпускал – один раз только отлучился на минуту, забежал в свою отдельную избушку, вернулся оттуда в начищенных сапогах и наодеколоненный.

Ему ужасно польстило, что он разгадал причины её приезда – видимо, Галя сразу, ещё на причале, шепнула Крапину про шубу. Улучив минутку, он насмешливым шёпотом похвалился Артёму: “Насквозь вижу – так и есть: приехала себе зимние наряды выбрать, стерва…”

“Эх ты, Пинкертон, – подумал Артём. – Столько жулья поймал, а одна баба тебя сбила с панталыку…”

Галя была в красиво повязанной косынке. Ей очень шло. От Гали, верно, исходил такой женский ток, настолько полна была эта женщина готовностью к человеческим горячим забавам, что и все остальные работники питомника – и лисий повар, он же снабженец – один из бывших содержателей подпольного притона, и матёрый советский казнокрад, зам Крапина по бумагам – он же заведовал радиосвязью с островом, которая, кстати, ни черта не работала, и водитель моторки, который Галю привёз, – совершенно уголовного вида, с двумя выбитыми зубами в хищной пасти, как она не боялась с ним ездить, и, собственно, грудь расправивший Крапин, – все заметно повеселели и стали словно подшофе.

Один Афанасьев держался поодаль, хотя на проходящую мимо юбку всё равно косил, изучал, как она сидит да на чём. “Танцы, что ли, объявили на вечер?” – сердился Артём, с неприязнью рассматривая мужиков.

“Никто не догадывается, – безо всякого удовольствия думал он, – что всё это… мне привезли… Так что утритесь!”

Он вспоминал, как Галя через голову, суматошно, почти с яростью снимает свою гимнастёрку – и открываются её белые, чистым мылом мытые, но всё равно чуть пахнущие по́том подмышки, и будто всплёскиваются – как свежайшая простокваша в огромных плошках – её груди, и своей жадной, цепкой, злой рукой она тянет Артёма к себе, и быстрыми движениями трогает его другой рукой по спине, по шее, по затылку, по бедру – даже не гладит, а словно бы обыскивает: где?.. где у тебя?.. где у тебя там было это?

…у Артёма начинало сводить сердце, он останавливался ненадолго, смотрел по сторонам, как прибитый солнечным ударом. Афанасьев тоже вставал и молча дожидался, иногда продолжая трепаться ни о чём, привычно пересыпая слова красивые со словами корявыми и любуясь получившейся картинкой, а иногда замолкая и Артёма разглядывая с ироничной нежностью.

“…как же, никто не догадывается, – поправлял Артём сам себя, – когда Афанас знает всё! Откуда он знает, собака такая?”

…и снова отвлекался на Крапина: Артём впервые в жизни испытал чувство ревности – вот ведь оно какое, и не знал за собой. Разве что зубами не скрипел, а так – и в жар бросало, и в холод, когда Галя ушла в домик Крапина попить чаю. Весь извёлся, когда Крапин повёл её в амбулаторию… там же эта лавка… кто знает эту сумасшедшую стерву?.. Впору было бежать по кустам к окошку и, как чайка клювом, стучать в стекло.

Весь день ходил сам не свой. Обедать не стал.

– Не будешь? – спросил Афанасьев, кивая на его миску с пшёнкой и рыбьим жареным хвостом. – И правильно, – и сам доел.

“Неужели она так и уедет ни с чем?” – повторял Артём, выходя на улицу, втягивая живот и с трудом глотая слюну.

К вечеру поднялся тяжёлый, сумрачный ветер, щиты, ограждающие остров, трещали, несколько повалилось. Их заново подняли, закрепили, от души промёрзнув, пока работали… лисы попрятались по квартирам…

Море подпрыгивало, словно заглядывая: а что там за щитами, есть ли что живое?

Водитель моторки сказал, что возвращаться опасно – можно перевернуться.

Галя дождалась, когда Крапин предложит остаться – а сделал он это немедленно – и, вроде как подумав, согласилась.

“Спасибо, Господи!” – воскликнул Артём, чуть не клацнув зубами на радостях – этот бешеный ветер: он бы обнял его, если б мог ухватить.

Посмотрел на Крапина и понял, что этот немолодой волчара думает то же самое, только без Господа – кого там, интересно, благодарят бывшие милиционеры?..

– То верное решение, разумное, – громко приговаривал он, ласково щурясь. – Оттого, что нынче у нас баня. Цените баньку? – и заглядывал Гале в глаза с таким видом, словно вопрос о том, кто будет её банщиком и как следует пропарит, был уже наполовину решён. – Мы и венички наделали загодя, – добавил Крапин; звучало это как: я давно тебя ждал, приготовился.

Артём подумывал – а не броситься ли Крапину на плечи, чтоб вывернуть эту его красную, плешивую башку на широкой, в борще проваренной шее.

Про баню Галя, как положено молодой воспитанной женщине, к тому же чекистке, ничего не сказала… но отправилась туда первая – не по деревенскому уставу, где бабы всегда ходили последними.

Ветер ещё не стих, но мужики всё равно сидели на крытом крылечке амбулатории, ровно напротив бани. Крапин вышел было покурить на улицу, но на таком ветру его самокрутку, как ни прятал в руке, выдуло за полминуты, и он вернулся назад.

Остальные по очереди оглядывали баню в надежде, что то ли Галя забудется и выйдет голой на крыльцо подышать, то ли вдруг обнаружится ранее не замеченная расщелина в стене, то ли целый угол баньки на ветру вдруг рассыплется… А что, разве такого не бывает?

Артём плюнул и пошёл на обход острова – может, опять щиты повалило.

Небо почернело, море варило свой свинец, холодно было по-настоящему – ветер на пустых пространствах будто пытался отобрать одежду: раздевайся догола, пацан, буду тебя рвать на части и по кускам рыбам бросать…

– Да пошёл бы ты ко всем своим солёным соловецким чертям! – вслух ругался Артём, еле шагая.

“Как же тут зимой выживают?” – впервые задумался он, отмахиваясь рукой.

Щиты стояли на месте, трепеща.

Возле причала вышел к морю: то всё больше впадало в буйную, чернеющую истерику. Поймал себя на лёгком страхе – что остался совсем один перед этой громадой. Стоял поодаль, зачарованный и застывающий.

…В пенящихся водах неожиданно увидел здоровое бревно. Через полминуты его легко выбросило на берег.

В бревне было сажени три.

Артём с опаской приблизился, поглядывая в море: кто его бросил – ведь он где-то там.

Бережно потрогал бревно рукою – как будто могло ожить, вскрикнуть.

Заметил на нём выбитую топором надпись. Уже уверенней счистил рукою налипшие водоросли и прочитал: “Спасите нас. Соловки”. Каждая “с” была острая, как наконечник стрелы.

Подумал немного и с неожиданным остервенением покатил бревно обратно к воде, как будто кто-то его мог приметить за этим чтением и надо было скорее избавиться от улики.

“Я не умею читать, – пришёптывал он. – Значит, это не мне…”

Столкнул бревно в воду и, не оглядываясь, быстро пошёл. Сначала чувствовал, что бревно, заново брошенное в море, может нагнать и ударить концом в спину… потом прошло.