Вымершие люди: почему неандертальцы погибли, а мы — выжили - Финлейсон Клайв. Страница 31
Процесс повторился еще раз, начавшись в Северо-Восточной Сибири. Ухудшение климата, которое открыло для степных мамонтов новые местообитания на юге и западе, еще больше усложнило условия на севере. К тому времени, когда в начале среднего плейстоцена степные мамонты достигли Европы, в Северо-Восточной Сибири появились другие мамонты, которые эволюционировали и стали новым видом — шерстистым мамонтом. Несколько сотен тысяч лет степные мамонты обитали на юго-западе, а шерстистые — на северо-востоке. Затем что-то изменилось.
Около 200 тысяч лет назад климат ухудшился настолько, что это вызвало географическое расширение степно-тундрового местообитания шерстистого мамонта в сторону запада. Однако в Европе все еще существовало подходящее местообитание для степного мамонта, и мы обнаруживаем, что какое-то время оба вида жили бок о бок. Но длилось это относительно недолго, и позднее 190 тысяч лет назад все европейские мамонты уже были шерстистыми.
История мамонтов должна быть нам уже знакома. Эволюционировали популяции, подвергавшиеся стрессу в результате изменений. Ранние оледенения проявили себя раньше и дольше всего на северо-востоке, вдали от мягких океанических условий Европы. Именно здесь эволюция активно отбирала инновации, способствовавшие выживанию, в то время как основные местообитания исчезали. Поскольку позже условия ухудшились, среда обитания этих новых мамонтов расширилась, что привело к их процветанию. Когда они приближались к Европе, другие мамонты, жившие на северо-востоке Сибири, приспособились к еще более суровым условиям, и так началась новая волна. Каждый раз более ранние версии проигрывали, но не всегда из-за конкуренции с новыми формами, а зачастую потому, что их мир попросту исчезал. На северо-востоке условия становились все более суровыми, поэтому была возможна постепенная эволюция. На юго-западе изменения были слишком внезапными и непостоянными, чтобы местные мамонты могли адаптироваться, так что здесь исчезновение и миграция стали нормой.
Последние шерстистые мамонты все еще жили 4 тысячи лет назад в степной тундре острова Врангеля в российской Арктике. Эти мамонты были карликовой версией своих материковых собратьев [224] — вероятно, они адаптировались к местообитанию с недостаточной или плохой пищей. На материке последние мамонты вымерли более 5,5 тысячи лет назад на Таймырском полуострове [225]. Это ознаменовало конец длительного сокращения ареала: каждый раз, когда климат становился теплее, среда обитания мамонта сокращалась, а мамонты пропадали, и каждый раз, когда холод возвращался, популяции мамонтов частично восстанавливались. В конце концов пострадала их численность, и когда похолодания прекратились, они вымерли. История успеха евразийских мамонтов — еще один пример того, как важно быть в нужном месте в нужное время. Они отдавали очень много сил адаптации, которая помогала им в холодных условиях. Но однажды неблагоприятные изменения, к которым они не были готовы, застали мамонтов врасплох, и у эволюции не осталось возможности для маневра.
Шерстистый мамонт часто изображается в качестве одного из видов адаптированной к холоду фауны, существовавшей в Евразии во время ледниковых периодов, о которых мы говорили в этой главе. Другие типичные для этой фауны животные — шерстистый носорог, северный олень, овцебык и песец [226]. Фауна теплого межледниковья обрела свою идентичность [227], как и холодная фауна, и обе закрепились в научной литературе. Однако в главе 3 мы увидели, что термин «фауна» имеет ограниченное применение, поскольку у каждого вида есть тенденция реагировать на климатические и экологические условия по-своему. Объединение животных в отдельные фауны слишком упрощает постоянно изменяющуюся динамику видов во время ледниковых периодов.
То, что географическое распределение животных во время ледниковых периодов изменилось, было реакцией на множество обстоятельств. Климат не всегда был главной причиной, хотя, например, тяжелые меховые шубы мамонтов, носорогов и овцебыков, несомненно, сохраняли тепло. Но зачастую не это приводило к изменениям в районах проживания, где сами запасы пищи были подконтрольны климату. Поскольку у каждого вида были свои потребности и своя выносливость, у каждого был и свой сценарий. Еще больше усложняет ситуацию то, что многое зависело от местонахождения и состояния популяций каждого из видов в момент, когда произошли изменения. Мы только что видели, как мамонты в Северо-Восточной Сибири и в Европе по-разному реагировали на меняющиеся обстоятельства. Хотя мамонты и пережили несколько периодов глобального потепления в убежищах в Сибири, но в конечном итоге уступили, и это показывает, что результат изменений во многом зависел от конкретных обстоятельств каждой популяции в момент, когда происходили перемены.
Разделение на холодную и теплую фауну помогло обобщить реакцию животных на приход и уход следовавших друг за другом ледниковых периодов, которые коснулись Евразии. Однако большое количество полезной информации было потеряно. Когда я читаю многочисленные описания чередующихся холодных и теплых циклов, у меня складывается впечатление, что ландшафт Евразии превратился из сомкнутого леса в теплые и влажные времена в тундростепь в холодное и сухое время. Результатом этого стали теплые и холодные фауны. Но если мы внимательнее посмотрим на имеющиеся у нас климатические диаграммы, то увидим, что теплый-влажный и холодный-сухой периоды фактически занимали небольшое количество от общего времени каждого из ледниково-межледниковых циклов [228]. Большую часть времени климат был чем-то средним между этими двумя крайностями. Чем ближе к сегодняшнему дню, тем яснее выражалась его изменчивость, и экологическая сумятица проявлялась сильнее, чем прежде. Трудно представить, как в этих постоянно меняющихся условиях сомкнутый лес или тундростепь могли долгое время покрывать всю Евразию. Даже когда наступало полноценное межледниковье, местная геология, крупные травоядные животные и естественные пожары поддерживали мозаику сомкнутых лесов, прогалин, саванновых редколесий, кустарниковых степей и травянистых сообществ на большей части Северо-Западной Европы [229].
Если мы внимательно посмотрим на фауну Евразии в среднем плейстоцене, мы с трудом сможем найти животных, характерных только для сомкнутых лесов. Фактически только вымерший вид тапира — лесного травоядного, родственники которого выжили в дождевых лесах Юго-Восточной Азии и Южной Америки, — смог дожить в Евразии до самого начала среднего плейстоцена [230]. Климатические циклы, начавшиеся 780 тысяч лет назад, фактически уничтожили последние из теплых и влажных лесов Евразии. Вместо них мы обнаруживаем различные виды широколиственных и хвойных лесов, которые никогда полностью не доминировали в ландшафте. Млекопитающие, процветавшие со времен среднего плейстоцена и позже, были главным образом представлены видами, которые жили в ряде местообитаний, многие из которых включали деревья. При этом они были достаточно гибкими, чтобы выживать в разных условиях, от густого леса с травянистыми полянами до кустарниковых степей, опушек леса, саванных местообитаний и тундростепей. Их успех зависел от наличия растений, которые они могли есть и хорошо переваривать. Среди них были как любители листьев и полукустарников, так и пасущиеся животные, а многие одновременно попадали в обе категории [231].
Некоторым животным требовались очень специфические условия. Ко времени среднего плейстоцена они оказались в меньшинстве и вымерли. Гиппопотам — травоядное животное, распространившееся на север, вплоть до Британских островов, но не далеко продвинувшееся на восток, где зимние температуры были бы для него серьезным вызовом [232]. Это животное не любит долгих, сильных морозов и обитает в регионах с умеренной температурой и большим количеством осадков. Гиппопотаму необходимо жить рядом с озерами и реками, поэтому он никогда не мог широко распространиться. Гиппопотамы исчезли из Европы ко времени последнего теплого межледниковья, около 125 тысяч лет назад, или чуть позже [233]. Европейский водный буйвол — еще один вид, которому требовались похожие условия, и он также исчез примерно в то же время [234].