Любовь на коротком поводке - Риттер Эрика. Страница 31

В собачьем царстве годы катятся быстро, но, возможно, их бег нарушается такими моментами, как этот, застывшим в вечности. Мы с Мерфи сидим во дворе вдвоем в темноте, и кажется, что сидим мы так с той поры, как сошли ледники. Нам хорошо вместе в темноте. Единственный свет исходит от углей, которые я в мешке принесла из магазина, раскаленных в моей складной барбекюшнице, специально для заднего двора. Свет дает нам ощущение общности, на базе которой мы можем выстроить эту короткую разрядку.

Сейчас далеко не подходящий сезон для барбекю во дворе, но сегодня на удивление тепло, и эта дикая идея почему-то пришла мне в голову. Луна выбирается из верхушек деревьев и телеграфных столбов и начинает подниматься выше в более свободное пространство, ближе к звездам.

На гриле скворчит бургер из соевых бобов. Но когда я присаживаюсь на корточки, чтобы перевернуть его, я чувствую себя одной из первобытных охотниц, готовящих дичь. А тем временем в лунном свете Мерфи ждет своей доли этого искусственного протеина с таким нетерпением, как будто это пережаренный кусок мяса бизона, брошенный самой первой собаке, которая помогала человеку охотиться.

Мои соседи сверху на этой неделе отсутствуют, так что никто не пялится на меня и не гадает, чем это я занимаюсь. Я же изо всех сил пытаюсь не думать, почему Карл Харт не позвонил, а также — позвонит Джерри или нет. Сегодня я решаю думать только о себе и Мерфи. Лучше поздно, чем никогда: заключить своего рода перемирие между неодомашненной женщиной и еще не укрощенным животным.

Разумеется, трудно сказать, сколько продлится эта идиллия, особенно если учесть сложности и противоречия в положении Мерфи. Он хочет получить больше свободы. Я чувствую это каждый раз, когда мы ходим в парк. Или, вернее, когда он тащит меня, как человека на водных лыжах, мотающегося по волнам за быстрым вертлявым катером. С другой стороны, он зависит от меня: я его кормлю. Собачий вариант равновесия, можно сказать, для тех женщин, кто настаивает на равноправии, но одновременно ждет, что мужчины будут платить за их еду и подавать им пальто.

В одном надо отдать Мерфи должное: он в своих требованиях честен и откровенен. Он не ворчит, он не подлизывается, он даже в такие теплые моменты, как сейчас, не делает вид, что считает меня центром своей вселенной. По правде говоря, я даже не уверена, что вообще нахожусь в его вселенной, разве только частями, в качестве руки с открывалкой для консервов или ноги, рядом с которой он идет к выходной двери. Я не сомневаюсь, что, если бы у него была своя кредитная карточка и собственный ключ, он бы вообще предпочел обойтись без меня, кроме разве что времени обеда. Да и то — только в том случае, если не подвернется ничего получше.

Все это, разумеется, противоречит написанному о собаках в книгах, которые я прочитала, и слышанному от других.

Считается, что собаки доброжелательны, преданны, послушны и добры. Тогда как Мерфи, во всяком случае при мне, нахален, эгоистичен, обжорист, завистлив и хитер. Разве что все эти другие собаки, включая целую роту идеалов по кличке Мейджор, которые выступают в роли Грейс, только притворяются. Все до одной, за исключением Мерфи, который честен в своих недостатках и трогателен в своей честности.

И если Мерфи и в самом деле не врет, а просто лежит, как коврик, на редкость плоский и пушистый на моем жестком полу, то любит он меня на самом деле или нет — никакого значения не имеет. Пока он не начнет притворяться. Что же касается откровенного вранья… Что же, когда мой муж Марк этим занимался, это было одно из самых тяжких его преступлений. Хуже, чем сами его измены, даже хуже, чем правда о половой принадлежности тех, с кем он мне изменял.

Вранье разрушает сделку, это грех qua поп, самый большой проигрыш в лотерее любви. Возможно, Мерфи меня не любит, наверное, я тоже его не люблю и не пытаюсь полюбить. Но, по крайней мере, одного мы добились: мы не врем друг другу по поводу ограниченного характера того, что мы собираемся сделать. А также по поводу безграничного объема того, что мы не делаем.

Не только все съеденное на улице кажется более вкусным. Еще вкуснее то, что приготовлено на свежем воздухе. Увы, приготовленное вкуснее, чем сырое. Я говорю «увы», потому что в этом простом факте и заключается падение когда-то гордой культуры. Мы дешево продали себя: за кусок поджаренного мяса. За горсть печенья мы жизнерадостно отказываемся от наших притязаний на автономию, независимость и самоуважение.

Это была плохая сделка. Но мы пошли на нее, потому что мы обжоры. А это означает, что во всем, что случилось с нами после того, как люди стали жарить мясо на костре, нам некого винить, кроме самих себя.

Но когда я сплю… в глубоком сне я вижу все по-другому. Фокус, который я более или менее отшлифовал за ежедневные двадцать часов сна в сутки, заключается в том, чтобы лежать здесь и одновременно находиться в каком-то совсем другом месте. Стать совершенно другим Мерфи, можно и так сказать. Или настоящим Мерфи, как я бы сам сказал.

В этом месте, называемом «Сновидения», где я живу по-настоящему, когда туда попадаю, не существует законов поводка. Никаких заботливых хозяев, никаких стен в садах, слишком высоких, чтобы их можно было перепрыгнуть, никаких заборов, под которые нельзя подкопаться. В Сновидениях есть только то, за чем я по нюху мчусь прыжками.

Несмотря на то, что между нами не все идеально, когда мы бодрствуем, должна признаться, что спать вместе мы любим. Во всяком случае, я люблю. Даже если во сне Мерфи прижимается ко мне и дрожит, постанывая.

Мне представляется, что он так глубоко уходит в сон, что я начинаю ощущать, как меня тоже тянет туда, словно магнитом. Как будто я рискую: беспомощно нырнуть за ним, держась за поводок, в ту кроличью нору, в которую ему вздумается меня тащить.

Пока мы не окажемся… где? В каком-то странном мире, непохожем на реальность, который пес увидел во сне. Я же только иду следом.

Иногда в тех местах, куда я ухожу во сне, я нахожу самого себя, ожидающего, чтобы поздороваться. Иногда — нет. Иногда я придумываю пейзаж, которого никогда не видел, населенный неизвестными мне существами, чья жизнь не имеет никакого отношения к моей. Существами, с которыми я могу рано или поздно поравняться или, наоборот, которых я давно обогнал и оставил далеко, на много-много снов позади.

Определенный запах, короткая встреча, случайное воспоминание… — это все, что требуется, чтобы увести меня по садовой дорожке, затем через стену, или по радуге, или месяцу. Туда, где я являюсь частью того, о чем всегда мечтал.

Поднимая по десять раз на дню обслюнявленные игрушки Мерфи, ставя на место цветочные горшки, которые он постоянно переворачивает, горюя над туфлями, шарфами и носками, которые он регулярно уничтожает… Те мои друзья, которые слишком долго ждали, чтобы начать размножаться, теперь ощущают себя слишком старыми для своих непослушных отпрысков и не устают жаловаться мне на необходимость постоянного пригляда за детьми, вмешательства в случае бесконечных кризисных ситуаций, на отсутствие благодарности. Но, по крайней мере, с детьми имеется какая-то большая цель впереди. Своего рода вознаграждение, ждущее в будущем, каким бы иллюзорным оно ни было. С Мерфи же все наоборот: только здесь и сегодня, больше ничего. Никакого движения вперед, никакой надежды на прогресс, потому что он не меняется, он всегда один и тот же, навечно не подверженный улучшениям.

Когда он думает, что я не вижу, он крадется ко мне в спальню и лихорадочно тискает мешок с грязным бельем, висящий на дверце стенного шкафа. Когда я в первый раз увидела эти движения взад-вперед, меня охватило отвращение. Сразу же захотелось накричать на него и оттащить его от мешка вместе с его отвратительно торчащим членом. Однако постепенно я начала даже ощущать известное сочувствие к его одиноким, постыдным и бессмысленным душевным тратам.