Любовь на коротком поводке - Риттер Эрика. Страница 41

— Да кто тебя спрашивает? Ты его даже ни разу не видела.

— А мне и не нужно. — Грейс похотливо облизывает губы и напоминает мне Карен, от чего мне делается неуютно. — Я видела мужика. Боже, но до чего же аппетитный! Особенно утром, когда спит.

Я поражена, даже взбешена.

— Где это ты видела его спящим?

— Где же еще? В твоей постели, детка. Когда ты ходишь в парк гулять со своим псом, как последняя дурочка. А тем временем забавный маленький Карлуша уютно свернулся в калачик в твоей постели, волосы взлохмачены, ресницы… черт, что я могу сказать про эти ресницы? Они такие длинные, что тоже почти спутываются, и…

— Хватит, Грейс. Я видела его ресницы. И видела, как Карл спит.

— Ага, и ты его там оставила. Вот этого я понять не могу.

Господи, неужели никто из моих мужчин не в безопасности?

— Грейс, зачем ты все это говоришь?

— Зачем? — Грейс наклоняется вперед и внезапно понижает голос, начинает говорить почти ласково: — Затем, что ты разбазариваешь отведенное тебе прайм-тайм с Карлом, а задумываешься над ерундой. Хотя я должна сказать, что это было всегда тебе свойственно. Упускать все, пытаясь казаться не тем, что ты есть на самом деле. Господи, насколько я помню, даже в ту ночь, когда ты встретила этого парня, ты не смогла позволить себе быть самой собой и ухватиться за него. Нет, только не ты! «Меня зовут Грейс», — сказала ты ему. — Она отбрасывает прочь ласковость, как тактический прием, и в голосе ее снова звучит презрение. — Грейс! Это надо же! Тебе должно сильно повезти, чтобы ты могла быть мною.

— Ну, теперь с Карлом я есть я. Даже, наверное, чересчур «я». Рискуя пустить все под откос…

— Послушай… — Грейс снова возвращается к ласковому тону, — не надо говорить об этом, как о работе. Разве ты не можешь с этим парнем просто развлекаться?

— Я с этим парнем развлекаюсь.

— Да? Это когда же?

— В постели. Когда я возвращаюсь из парка.

— В самом деле? — Грейс паскудно хихикает, как, собственно, я и ожидала.

— В самом деле. — Мой язык распух от похотливых воспоминаний. — В постели… я просто как-то умудряюсь пустить все на самотек.

— Молодец. Так и нужно — и в постели, и в любом другом месте. — Затем резко, как будто выполнив свою задачу, Грейс скидывает свои длинные ноги с подлокотника кресла и встает, лениво потягиваясь. — Нет никакого повода думать, что все не закончится благополучно. Карл уж слишком аппетитен, чтобы вдруг измениться. Разве только ты все испоганишь.

— Ну, я постараюсь. В смысле, не делать этого. И пока мы говорим на эту тему… — Мне приходит в голову, что есть вопрос, который ждет ответа в сторонке уже четверть века. — Что приключилось с Жюлем?

Но кресло-качалка в моем кабинете уже пуста, какой и была все это время. Только слегка покачивается взад-вперед — во всяком случае, мне так кажется — как будто в ней кто-то только что сидел. Разумеется, никаких следов Грейс. Даже звук ее рокочущих «р» замирает в моих ушах, испаряется в воздухе, как улыбка чеширского кота.

Я сижу за столом, уставившись в широкое пространство столешницы, тянущейся передо мной подобно арктическому пейзажу, на который смотришь сверху. Интересно, что это будет значить, если упадешь с огромной высоты на этот широкий, нетронутый простор, растянувшийся так маняще? Почувствую ли я хрупкость костей человека среднего возраста при резком контакте с твердой землей? И ничего, ничего, абсолютно ничего на пути, чтобы задержать мое падение! И ни единого звука в голове, за исключением бесконечного эха от моего удара о землю.

Всегда есть дно — встреча с твердой землей. Рано или поздно. Но что может об этом знать Грейс Голдберг? Воображаемая Грейс, невесомое привидение, каким и должно быть воспоминание, которому уже четверть века. Которая если и сможет упасть, наверняка отскочит при ударе с беспечной гибкостью героя мультфильма.

Я же, с другой стороны, не отскачу. Во всяком случае, не на этот раз. Легкомысленная? Ни тогда, ни сейчас. И не стоило Грейс Голдберг забираться так далеко, чтобы сказать мне то, что я уже знаю.

Не сомневаюсь, вам до смерти хочется услышать, что я думаю о Карле. Дело в том, что он мне нравится. От него пахнет правдой, в которой еще не исповедывались. Говорите что хотите по поводу этого «аромата», но он завораживает.

У Карла есть еще один плюс: он не из тех визитеров на одну ночь, которые ни с того ни с сего начинают свистеть в душе или изъясняться на ломаном французском. С другой стороны, он не Джерри. Наверное, будь я особо преданным псом, я бы выразил свое возмущение по поводу того, что Дана впустила Карла в свое сердце и разрешила чувствовать себя как дома в ее квартире.

Возьмите, к примеру, прошлое утро, когда она решила дать ему свой ключ. Как она нарочито безразлично шла за ним к входной двери, чтобы проводить на работу. И сделала вид, что вдруг заметила запасной ключ, лежащий на столике в холл, там, где он и лежал испокон веку.

— Ой! — Было довольно забавно смотреть, как она импровизирует. Она даже сделала вид, что зевает. — Ой, взгляни, что тут. Запасной ключ. Думаю, ты можешь его взять, если хочешь.

— Что это? — Учтите, Карл сам готовый актер. Видели бы вы, как он посмотрел на предмет, который она вложила ему в руку — как будто на самом деле он не догадывался, что это такое.

— Только не заставляй меня говорить «Ключ от моего сердца», — говорит она. — Послушай, Карл, ты совсем не обязан его брать, наверное… я поторопилась.

— Я его возьму в качестве комплимента, которые я так редко от тебя получаю.

— Это правда. Вообще-то у меня нет такой привычки — раздавать ключи. Поверь мне.

— Да? Я рад. — Карл протягивает руку и касается ее щеки. — Рад — это еще очень слабо сказано.

Это был знаменательный момент в их отношениях. Но одновременно и комичный. Уж очень оба они старались сделать вид, что не происходит ничего особенного.

— Таким образом, — продолжает Дана все еще как бы между прочим, — со своим ключом ты можешь заехать без предупреждения и застать меня на месте преступления.

— Готов ловить тебя на месте преступления в любой момент, только скажи. — С этими словами Карл подбрасывает ключи, как монетку — на счастье, затем сует их в карман. Потом выходит за дверь и спускается с крыльца, как обычно, перепрыгивая через ступеньку.

Теперь о более серьезных событиях. После его ухода Дана просто стоит, слабо улыбаясь и глядя на закрывшуюся дверь. Затем улыбка исчезает, она падает в ближайшее кресло и закрывает лицо руками.

— Господи, — бормочет она сквозь пальцы, — Боже милостивый, что я такое творю?

Что такое она творит? Полностью теряет чувство юмора вместе со своим сердцем. Разом. А лично я здесь — единственный, кто хорошо проводит время.

Чувство юмора ведь такой хрупкий цветок, он полностью зависит от того, в чей глаз попала струя из фальшивой бутоньерки. Я вот что хочу сказать: мне встречались люди, которые считали забавным дать мне резинового почтальона пожевать. А настоящие почтальоны, с которыми мне приходилось встречаться, всегда были добрыми ребятами, вроде Дуга, почтальона Даны. Он ходит в парике, запахом напоминающим мускусную крысу, и всегда носит в кармане печенье для собак на его участке.

Уверяю вас, ни одной собаке не покажется забавным жевать Дуга, даже в виде куклы. Хотя был один денек, когда с него свалился парик, прямо на крыльцо. И я шутливо принялся на него рычать. Но я сразу же это дело прекратил, когда заметил, что Дуг расстроен, что, кстати, как раз подтверждает мою точку зрения.

А моя точка зрения заключается в том, что юмор может быть особой характеристикой вида. Это означает, что пропасть между тем, что заставляет вас смеяться, а меня — подавить улыбку, настолько же велика, как и расстояние, которое разделяет наши разные мнения насчет удовольствия поваляться в свежем навозе.

Короче, к тому времени, как Дана перестает спрашивать свои собственные ладони, что она такое делает (хотя она прекрасно знает, что именно), я успеваю начать составлять список наиболее существенных различий между вашими представлениями о хорошей шутке и моими. Посмотрите, может быть, вы и согласитесь с моим списком.