Любовь на коротком поводке - Риттер Эрика. Страница 5

«Кэти» — прозвище, которое до сих пор действует мне на нервы даже по прошествии… Господи, четверти века.

— Ладно, — послушно соглашаюсь я, — пусть ты знаешь, что делаешь там с этим своим, как бы это сказать, черным юмором. Все соответствует твоему взгляду на комедию, или, уж прости меня, твоему Entfremdungseffekt по Брехту. В этом случае зачем вообще нужно было приглашать меня в «Канадского гуся», чтобы я посмотрела твое выступление?

— Потому что, — заявляет Карен, обращая на меня всю силу своих немигающих глаз, таких неестественно синих, что невольно вспоминаешь «химический» взгляд героев комиксов, — я тебе ДОВЕРЯЮ, Кэти. Где-то глубоко внутри тебя живет автор, который до смерти хочет выбраться наружу и который может помочь МНЕ выбраться. Возможно, тебе захочется вложить остатки своих мозгов в это дело. Вместо того чтобы печатать «гав-гав-гав» на компьютерном экране и считать ЭТО серьезной работой.

Уф! Сказать, что я жалею о том, что рассказала ей, что сейчас пишу сценарий для «Удивительной Грейс», значит не сказать ничего. О чем я в самом деле сожалею, так это о собственном признании, сделанном много лет назад, по поводу того, что мне хотелось бы стать более серьезной писательницей.

— Я не считаю это серьезной работой. Я рассматриваю это как серьезный заработок. Тут большая разница.

— Да перестань, — настаивает Карен. — Ты должна мечтать о жизни вне телевизионных собак и подсчетов заработка.

— Сама перестань. Это у тебя творческие задачи, не у меня.

И все же насчет одного она права, хотя я скорее сдохну, чем признаюсь. Я на полном серьезе собираюсь подвести черту и не скатиться окончательно в «собачье» телевидение, а не переходить эту линию в тайне от себя самой.

— Кэти, — говорит она, — я лучше тебя знаю. В глубине души ты прирожденная возмутительница спокойствия, agente provocateuse, одна из последних яйцедробительниц, такая же, как и я.

— Чушь собачья. — И так оно и есть. Я не могу припомнить, когда я в последний раз устраивала скандал или хоть сколько-нибудь приближалась к членовредительству. — Говорю тебе, миссионера из меня не выйдет. Скажу больше. Я согласна с Самуэлем Джексоном, который сказал: «Проповедующая женщина — все равно что собака, ходящая на задних лапах. И дело не в том, как это делается. Вас удивляет, что это делается вообще».

На эти слова Карен улыбается — белозубой сверкающей улыбкой, как в детстве в рекламе зубной пасты «Крест», в которой она наверняка принимала участие.

— Только не говори МНЕ, что хождение на задних лапах не входит в те трюки, которые ты придумываешь в своих собачьих сценариях.

— Карен, давай прекратим. Я серьезно. Я для тебя писать не стану, во всяком случае, в этой вселенной.

На самом деле программа Карен, как она сама прекрасно понимает, только бы выиграла от постороннего вмешательства. Разумеется, не моего. Тут нужен писатель моложе нас обеих, который сможет привести ее в форму. Какой-нибудь аппетитный бездельник, умеющий подсуетиться, из нынешнего поколения, с проникновенными глазами, который сможет убедить Карен отказаться от своего зоба и вообще спрыгнуть с той сцены, где в ее возрасте ей не место.

— Кэти, Кэти… — Карен больше не улыбается, она качает головой. — Я ведь не о своем НОМЕРЕ беспокоюсь. Я о ТЕБЕ!

— Черта с два.

— Я серьезно. Ты слишком УМНА для этого удивительного песика, а при том темпе, с которым ты движешься в этом направлении, твой жирный мозг ЗАРЖАВЕЕТ, прежде чем ИЗНОСИТСЯ. Как и все остальное в этом клятом климате.

Снова уф! Если подумать, возможно, больше всего я сожалею, что вообще когда-то встретилась с Карен. Разрешив ей, таким образом, вцепиться в мое сознание, похоже, навечно, что напоминает мне рыболовный крючок, вонзившийся в мою нежную плоть.

Не то чтобы я могла представить, даже задним числом, как можно было избежать той случайной встречи с ней в «Макгилле» столько лет назад. Это было в начале первого курса. Мы тогда обе с беспечным видом стояли на ступеньках женского общежития под пристальным взором статуи королевы Виктории. Мы ждали парней, которым назначили свидание. Ждали, когда они спустятся с холма из мужского общежития напротив и умчат нас развлекаться на весь субботний вечер.

Насколько я помню, дело было в сентябре. Сыро, туманно, душно, как летом. По Шербук-стрит со скрежетом и гудками проносятся машины, радуясь свободе субботнего вечера. На самом деле на ступеньках нас было трое — я, Карен и еще одна первокурсница, но я забыла, откуда она была и как ее звали. Но я помню, насколько болезненно полной была эта девушка и как она, так же как и мы, решила использовать свою увольнительную до полуночи на мистера Возможно Подходящего, надеясь, что он окажется достойным такой жертвы.

Ни Карен, ни я, ни толстая девушка почти ничего не знали о парнях, с которым каждая из нас по отдельности согласилась встретиться в одну и ту же субботу. Если я правильно помню, каждая из нас видела своего «избранника» только мельком на каком-то сборище на этой же неделе. И вот теперь мы стояли в этот душный сентябрьский вечер, притворяясь друг перед другом, что нам глубоко безразлично, как закончится сегодняшний вечер.

— Я из Скоки, Иллинойс, — сообщила Карен, чтобы убить время. — Возможно, это у черта на куличках в смысле вселенной, но пока что мне представляется, что в сравнении эта Канада далеко внизу по степени изысканности. Разумеется, никто из моего семейства не хотел, чтобы я ехала в этот колледж, и должна признаться, папаша меня ПРЕДУПРЕЖДАЛ. Папаше Ларкину сейчас шестьдесят три года, он задолго до Перл-Харбора пошел добровольцем на войну. Что объясняет, почему ему здорово досталось в Канаде по пути за море в регулярную армию. Так, папаша Ларкин сказал мне, что канадцы едят ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО свеклу и капусту. На «Честерфилде», сказал он, они сидят, а не курят его. Кроме этого, если верить моему папочке, ни черта другого и знать о канадцах не стоит. И пока я с ним вполне согласна. И в этом нет НИЧЕГО удивительного, потому что старина Ларкин, можно сказать, самый умный старик в МИРЕ, даже несмотря на то, что на жизнь он зарабатывает с помощью магазинчика спиртных напитков в забытом Богом Скоки. Не менее забытом, чем страна, где мы сейчас находимся.

Мне кажется, я не обиделась лишь потому, что меня отвлекали мысли о предстоящем свидании. Скорее всего, я бы даже не запомнила эту первую встречу с Карен, если бы ей, мне и третьей девушке, чье имя я забыла, не довелось снова оказаться на тех же самых ступеньках еще раз через пару часов. Как будто сговорились! До двенадцати, то есть до срока, когда мы все с юношеским оптимизмом собирались вернуться, оставалось еще много времени. Толстая девушка, чье имя я забыла, призналась со слезами, что ей пришлось прервать свидание, потому что ее парень весьма негалантно обмолвился по дороге, что его скутер провисает под ее тяжестью. Мой же рыцарь в блестящих доспехах превратился в деревенщину, когда отозвался о волосах на моих руках как о «генетическом отступлении».

— Слишком толстая? Слишком волосатая? — усмехнулась Карен. — Ха! Это ПУСТЯКИ! Урод, на которого я потратила СВОЮ увольнительную, захотел узнать, не является ли моя «худоба» следствием «НАРУШЕНИЯ», о котором его предупреждал его отец-психиатр и которое, по словам папочки, широко распространено между студентками. Этот козел даже написал мне название болезни — на случай, если я захочу полечиться. Это называется… темно, трудно разобрать… anorexia nervosa. Кто-нибудь из вас об этом слышал?

— Разумеется, — отозвалась я. — Если будешь поливать дважды в неделю и не выставлять на солнце, оно будет цвести круглый год.

На эту вялую шутку Карен отреагировала белозубой улыбкой, к которой я вскоре прочно привыкла. Не помню, что стало с опечаленной толстой девушкой. Но помню, как мы с Карен отметили нашу найденную дружбу и потерю дружков, просидев далеко за полночь за бутылкой сладкого вина, которую она стащила из чемодана ее отсутствующей соседки по комнате. Наконец дело дошло до того, что мы представились друг другу.