Филарет - Патриарх Московский (СИ) - Шелест Михаил Васильевич. Страница 13

— Этот? — спросил дед.

— Да, — сказал я.

— Возьми его.

Я нагнулся и, взяв пакет, поднял. Дед, не выпуская мою руку из своей, вытащил из ножен кинжал. Увидев здоровенную и острую железяку, я подумал: «Почти такой же, как в фильме 'Иван Васильевич». Подумал, весь мир перед глазами вдруг сузился и я потерял сознание.

— Федька! Федька! — услышал я. — Очнись.

Кто-то потихоньку похлопывал меня по щекам. Я глубоко вздохнул и с трудом открыл глаза. Яркий свет резанул по ним словно острым кинжалом и я их сразу закрыл. Голова болела, словно в ней стучали пять кузнецов.

— Живой! — радостно сказал дед. — А я уж думал. Как об пол грохнешься! Да прямо головой! Аж звон вокруг пошёл! Как ты?

— Голова болит и звенит в ней. Глаза свет не хотят видеть.

— Свет не хотят видеть? Ты это чего? Ты брось!

— Болят от солнца, — сказал я.

— А-а-а… У меня тоже такое было. С разбойниками на реке-Дону столкнулись, когда с товаром из Кафы шли, и мне по кумполу прилетела палица. Кумпол голову спас, а мозги стряхнулись. Долго голова болела и кружилась. Отлежишься, ништо.

— А пакет? — вспомнил я.

— Что, пакет? — словно и не бежали мы, как одержимые через Красную площадь.

— Ничего, что он от англичан? Заборонено ведь с ними якшаться. Иван Васильевич заругает ведь, коли узнает?

— А как он узнает, Федюня? Ты же никому своего деда кровного не выдашь? А мне в сих тайных делах помощник нужен. Дело я против врагов государевых веду, что при царе пригрелись. А тот, кто записку бросил, тот доглядчик мой в посольстве англицком. И даже государю нашему не скажешь пока, ибо ежели прознают, то убегут в Литву сразу. А потому, пока тайна сия великая есть даже для государя. Удержишь?

— Да, что такое у нас с ним сегодня? — подумал я. — Мысли сходятся один в один.

— Удержу, деда! Не сомневайся!

— Ну и ладно!

— А кинжал ты зачем достал? Испугался я.

— Дурилка… — Он тронул меня за руку и погладил. — А бечву, как срезать, чтобы распутать. Прочитать надо было срочно, ежели так записка пришла. То великая удача, что ты повстречался моему другу.

— Он, что знает меня? Откуда ежели он приезжий? — удивился я.

— Давно он тут живёт ещё в том посольстве был. Вот в том годе он тебя и видел. А нам помощник нужен, чтобы записки носить.

— Понятно, — сказал я, а сам, действительно, понял, что деду нужен был связной и почему-то своих прямых родичей задействовать в этом деле он не хотел. Таких по возрасту, а то и постарше в соседних трёх дворах было изрядно. Привлекай любого.

— Ребятня моих сынов какая-то взбалмошная… В голове ветер в жопе дым… Не разумные они. А ты сызмальства разумом выделялся, вот я тебя и приглядел.

Я в очередной раз удивился. Во-первых, тому, что у нас снова сошлись мысли, а во-вторых, что, оказывается, дед сам присматривался ко мне уже не первый год, и давно приметил мою разумность.

— Ты, Федюня, пойми, что ни какой царь-государь, не станет о тебе заботиться, как родич.

— Да, деда, я понимаю. Тятя тоже так говорит. Но ведь он… Вернее, его жена… Ну, ты понимаешь… Мачеха за своих детей радеет, ты за своих внуков. А мне то что с этого дела? С вашего дела… Ну, буду я бегать по Москве, разносить и собирать ваши записки, а мне что с этого?

Я говорил всё это с закрытыми глазами, и вдруг раскрыл их. Раскрыл и наткнулся на взгляд «деда», который мне очень не понравился.

— Всяк труд награждаться должен, — сказал он. — По копейке за записку.

Я потрогал шишку над ухом.

— Вот, что я пока заработал за то, что не дал приставам эту записку схватить. И давай представим, что бы было, если бы приставы эту записку взяли?

— Ничего бы не было, записка написана тайнописью.

Я посмотрел на деда и чуть улыбнулся.

— Читаются и тайнописи… Я не знаю, какую выгоду ты, деда, имеешь, но явно не копеечную. Рисковать сдохнуть на дыбе за одну копейку? Это так глупо, что глупее не бывает.

— Мудрёно говоришь, Федюня. Не пойму я тебя, что-то. Тебе мало копейки? Это же большая деньга получается. Мы порой и три — четыре записки в день пишем. Встречаться-то нельзя.

— Ну и что мне эти три-четыре копейки в день? Хоромы не отстроить, слуг не содержать…

— Ты уже о хоромах и о слугах грезишь? Ну, ты молодец! Ты забыл об окладе боярском в казенных палатах, что тебе накинул государь? Двадцать рублёв. То большая сумма.

— Но, вы же не каждый день переписываетесь?

— Не каждый, конечно.

— За год сколько раз?

— Так, кто считал-то?

— Ну, пусть будет сто раз. Это сто копеек, а значит — рубль. За двадцать рублей я делаю, то, что для меня интересно и безопасно, если узнает государь, а за один рубль я рискую головой.

— Так, не всегда же рискуешь!

— Как это не всегда? Я уже сейчас рисковать буду ежедневно, даже если никакой записки больше не принесу.

— Отчего?

— Да, от того, что уже помаран с вами! Царь-батюшка не станет разбирать, кто и почему с англичанами якшается. Это как в говно вступить. Вроде и оттёрся, а всё равно воняет. Тут если по копейке платить, то, хотя бы за каждый день. Вот в году триста шестьдесят пять дней, так за год и плати — три рубля и ещё шестьдесят пять копеек. И лучше наперёд. А то, Бог знает, что будет завтра? Куда свинтит твой английский посол? Свинтит и денег не заплатит.

— Разумно мыслишь, — согласился, вздохнув Головин, — но почему сразу в говно?

— Вот, если он сейчас про это прознает, как думаешь, сможешь ты отбрехаться? Ведь он сразу про крамолу подумает и на дыбу потянет спрашивать: «а почему, собственно?».

— Разумно, — снова повторил Головин, почёсывая бороду.

— Ну, а если разумно, то так и скажи, своему англичанину, что за организацию передачи тайных сообщений, я требую четыре рубля в год. И деньги прошу выдать вперёд. А хочешь, я сам ему скажу?

Дед, уважительно, посмотрел на меня и, хмыкнув, проговорил:

— Дженкинсон сразу сказал, что из тебя будет толк.

— Дженкинсон? — удивился я, понимая, что это имя мне, вроде как, знакомо. — Это этот британец?

— Почему ты сказал британец? Все их здесь зовут «англичане». Где ты слышал это слово?

— Не помню, — соврал я. — В манеже, наверное. Там им вечно перемалывают кости. За их товар беспошлинный. У них же морды бритые, вот и зовут их так.

Я знал, где слышал это слово. У себя в голове. Демон его повторял на разный манер: «Бриты, британцы, англосаксы, англы», и тоже с негативным подтекстом. А почему, не ведал. Однако подумал, что надо будет сегодня ночью покопаться у себя в голове, и разведать про этих бритов побольше. На сон грядущий это получается значительно легше.

— Да, деда! Царь мне за шашки обещал выкуп. Сказал у тебя забрать.

Головин стукнул себя полбу ладонью.

— Там лежат. А ты где хранишь деньги? Сумма ведь большая.

— Да вон они… В сундуке под крышкой лежат. А что?

— Ну, раз там, пусть лежат.

— А почему мне, боярину земля не причитается? — вспомнил я о том, что мне п одумалось ещё вчера, но спросить побоялся.

— Почему не причитается? Причитается. Но нет пока лишней. Расписана вся пахотная землица с весями1 да людишками.

— Да я бы и без людишек земельку бы взял. Пустошь бы какую… Или леса…

— Зачем? — удивился дед. — Взяв землю, должен будешь содержать и выставлять в поход дружину, платить в казну. А людей у тебя нет. Тем, что государь не наделил тебя землёй, он оказал тебе великую честь. Ты сейчас «боярин и казенный стряпчий2». Это высокая должность. Выше простого окольничего, как твой тятька. Была такая должность с времён деда царского Ивана, но некому было её дать. Не было достойных. Ты, конечно с двенадцати лет будешь обязан участвовать в военных справах, но лишь как, ближний царю боярин.

— До того дня ещё дожить надо, — вздохнул я. — Это тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый будет… Тяжкий год…

— Какой это тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый? Почему тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый? Ты каким летосчислением пользуешься? Латинянским, что-ли? От Христова Рождества? Вот будет тебе, ежели попы узнают!