Филарет - Патриарх Московский (СИ) - Шелест Михаил Васильевич. Страница 52

Иван Васильевич сидел на принесённом сюда церемониальном троне и принимал соболезнование. Вокруг уже столпилось достаточное количество знатных персон, в том числе и английский посол Энтони Дженкинсон и его подручный и толмач Ричард Ченслер.

— «Ничего себе забегался, что не заметил прибытия посольского поезда», — подумал я. — «Как они знают, когда надо приезжать на похороны?»

Я подошёл к царю и, сняв шапку, склонил перед ним голову.

— Прости, государь, — попросил я.

Иван Васильевич молча смотрел на меня. Из его глаз текли слёзы, но он не промакивал их.

— Подойди, Федюня, — приказал он.

Я шагнул вперёд.

— Ближе.

Я шагнул и подумал, что вот сейчас он уронит на меня свой старческий посох.

— Встань рядом со мной, Фёдюня, — попросил он и протянул ко мне левую руку.

Я подал ему свою правую ладонь и поднялся на три ступени укрытого коврами подиума.

— Постой здесь.

Я стоял, а царь сидел, держа меня за руку, словно маленький ребёнок. И словно маленький ребёнок он тихо плакал.

1 — Пятина — административно-территориальная единица города. Буквально — пятая часть.

Глава 27

Поезд с телом Анастасии растянулся на две версты. Я уезжал последним, намереваясь потом догнать царский обоз, и видел, как опустела Слобода. Со мной поехали и четверо моих друзей: Данька, Кузька, Тишка и Максимка, которые приняли моё предложение поступить раньше времени на воинскую службу.

По существующему положению отрок в пятнадцать лет считался дееспособным, а значит мог жениться и идти на воинскую службу «новиком», то есть — «стажёром». Моим «соколам» было от двенадцати до четырнадцати лет. Самым старшим из них был Данька, но верховодить он не стремился, а потому в нашей пятёрке лидер был один. Тем более, я не выказывал никому свой реальный возраст, да никто, честно говоря и не спрашивал. Здесь и сейчас действовало одно единственное верное правило: «Встречают по одёжке, а провожают по уму», а «умища» у меня было в буквальном смысле на двоих, а то и на четверых.

Царь, когда после смерти царицы я попросил подтвердить мои полномочия и статус дворового воеводы, удивился и достал подписанный им три недели назад указ. Его слова не расходились с делами. Ни разу не было такого, чтобы мы поговорили, и бумага не родилась тут же.

Вот и сейчас, глядя на подписанный ордер1, я взял его и отправился к стрелецкому голове. Афанасий Никитин, к моему удивлению, уже знал о моём назначении и о переподчинении его отряда вновь назначенному воеводе. Что интересно, получив свои двести четей, а это, между прочим, один квадратный километр, отмерянных мне рядом со стрелецкой слободой, я и не заметил, как мне за три недели построили усадьбу.

Тот же Афанасий Никитин подошёл ко мне и просто спросил, что я хочу видеть на этом месте. Я начертил прутиком простой пятистенок с подклетью на одну печь и подвалом с ледником, и через две недели дом уже стоял, правда без печи, но с двумя очагами.

То есть, они уже три недели назад знали, кто у них главный командир, а я узнал об этом только сейчас. Я, мысленно чертыхаясь, что потеряно три недели, попросил построить дежурившую в Кремле роту и увидел то, что и предполагал увидеть. Командиры отрядов бегали, собирая воинов, по всей территории долгое время, но в итоге недосчитались около половины численного состава. Минут через тридцать ожидания, я попросил стрелецкого голову подвести роту к моему жилищу, а сам пошёл собираться к поездке в Москву.

То, что подошло к моей усадьбе больше, чем через час, мало походило на знакомые мне с детства парадно построенные воинские подразделения. Ни по внешнему виду, ну это понятно — работали на стройках, ни по построению.

Увидев безобразную во всех отношениях аморфную людскую массу, я разогнал их и подозвал стрелецкого голову.

— Афанасий, как мы такой толпой пойдём в Москву?

Голова удивился.

— Не пойдём, Фёдор Никитич, а поедем. Поедем и поскачем. У нас шесть сотен конных и две тысячи пеших. Конных отправим о двуконь с царским поездом — лошадок уже проверили, а повозки надо починять. Кузни сейчас заняты подковкой лошадей. После того приступят к починке и подковке саней. Без железных полозьев побьём все сани.

— Я не о том. Ведь они толпятся, как бабы на базаре.

Голова непонимающе глянул на меня, а потом, до него дошло.

— А-а-а… Не заботьтесь, Фёдор Никитич. На лошадях они привычные лавой скакать. Так по дороге конь в конь и поскачут. Не заботьтесь.

— Да я и не забочусь, голова. И до меня вы жили и после меня жить будете, но после Москвы мы с вами кое-что поменяем.

— Доживём, там посмотрим, — странно ответил мне стрелецкий голова.

— Ладно, Афанасий, делай, что и как сам знаешь.

На том и порешали. Однако потому мне и пришлось задержаться и выехать последним, что хотелось посмотреть, как и когда соберётся в поход всё моё воинство. Ну и посчитать заодно.

Кузнец у стрельцов оказался свой и даже не один, а целых три. Он тоже отправлялся вместе с санным отрядом, везя с собой на последних четырёх подводах передвижную кузницу с инструментом, запасами угля и металла.

Откровенно говоря, как пошли вторые сутки мне стало не по себе от того, что мы можем опоздать к ввозу тела царицы в Москву. Царский поезд обещал прибыть в столицу на четвёртые сутки, так как не «нёсся сломя голову», а ехал чинно, а проезжая мимо монастырей и храмов, давал возможность местным священникам проводить любимую царицу молебном. Да и царь, как потом говорили, истово молился едва ли не в каждой церкви, что попадалась на пути похоронной процессии.

Ещё в конце октября выпал первый снег — потом был второй и третий — так что дорога лежала словно атласная лента посреди пуховой дали, окаймленной покрытым снегом зелёным ельником, осинником с остатками сухих, трепещущих на ветру листьев. Молодые берёзовые рощи подступали порой к самой дороге и развешивали над ней свои снежные арки.

Купленные для моих бойцов молодые лошадки, объезженные в поисках не победившей царицыну болезнь расторопши, шли ходко. Ещё по лету я озадачился построением сбруи и упряжи для езды на санях с помощью пары лошадей, запряжённых через дышло. Мне хотелось управлять лошадьми самостоятельно, сидя в санях, а не так, как было принято здесь и сейчас со всадником на одинокой лошадке.

Мне всегда нравилась зима и в том, и в этом мире. Я к ней готовился тщательно, и сейчас наше снаряжение ехало на двух больших санях, запряжённых «нормальными» парами под управлением Федула, работника купца Растворова и Прокопа, работника Максимки Хахалина. К слову сказать и к трём другим моих «соколам» отцами были приставлены «дядьки», которые дядьками по родству не являлись, а были обычными подручными рабочими, а здесь — боевыми холопами, вооружёнными шестопёрами и мечами из моих запасников.

У меня дядьки не было, но, как обычно, имелась персональная стрелецкая полусотня, вымуштрованная мной за лето хотя бы до уровня: налево, направо, шагом марш, лечь-встать и хождения в ногу в колонне по одному без наступания друг-другу на пятки.

На мне, кроме рубахи, был надет тонкий волосяной тегиляй покрытый синим бархатом, с мягкой замшевой подстёжкой спускавшийся до колен. Поверх тегиляя надет траурный кафтан с подкладом из меха соболя. Снизу надеты тёплые порты на беличьем меху (мехом вовнутрь, конечно). На ногах — сапоги с чулком, сшитым из беличьих брюшек и тонкие льняные портянки. На голове соболья шапка.

Остальные члены пятёрки были одеты попроще но тегиляи были сделаны всем и сразу, как только мы сговорились о совместной службе. Я, конечно, рисковал, привлекая их к сотрудничеству, но в то же время не мог не исполнить данное царю слово — организовать тайную службу политического сыска.

Про тайную службу мной ещё пока не было сказано ни слова. При найме я обещал научить их воинскому делу, обещая, если они исправно его освоят, к моменту их взросления сделать воеводами. В воеводах я решил закрепиться основательно, а поэтому в пути «насиловал» память Трубецкого активно.