Зима в Сокчхо - Дюсапен Элиза Шуа. Страница 3

— Место действия вашей очередной книги — здесь?

— Пока не знаю. Возможно.

— Вы в отпуске?

— В моем ремесле не бывает отпуска.

Он сел в автобус. Каждый из нас выбрал место у окна, по разные стороны прохода. День угасал. В окне я видела отражение Керрана и пакета у него на коленях. Он закрыл глаза. Резко очерчен нос. От уголков тонких губ спускались морщины. Я заметила, что он побрился. Переведя взгляд на его глаза, я поняла, что он тоже смотрит на меня через отражение в стекле. Тем же самым взглядом, какой был у него в день приезда, — приветливым и уставшим. Я опустила голову. Объявили нашу остановку. Прежде чем свернуть в свой переулок, Керран сказал, коснувшись моего плеча:

— Спасибо за сегодняшний день.

Тем вечером Керран снова не пришел в столовую. Почувствовав в себе смелость после нашей прогулки, я решила отнести ему ужин, выбрав еду менее острую, чем для других постояльцев.

Свет лампы выхватывал его силуэт с опавшими плечами — фигура словно вырезана на фоне обоев. Дверь приоткрыта. Стоя у порога, я видела, как его рука кружит над листом бумаги. Керран подложил под лист картонную папку и держал ее на коленях, сидя на краю кровати. Карандаш в его руке искал верные линии, двигаясь вверх, вниз, потом замирал и продолжал свой путь. Рисунок еще не обрел ясности. Керран пробовал, исследовал. Поправлял проложенные линии, будто собираясь отменить их, однако с каждым касанием карандаша контуры становились более четкими и уверенными. В чем состоял замысел рисунка, понять пока не удавалось. Сплетение ветвей, а может — нагромождение каких-то железяк. В конце концов я различила глаз. Темный глаз и прядь неубранных волос. На бумаге проступило женское лицо. Большие, очень большие глаза и маленький рот. Портрет был красивым, и карандаш уже мог закончить свою работу. Однако он продолжал шлифовать контуры, подправлял линии губ, подбородка, придавал взгляду живости. Затем Керран взял кисть и твердой рукой, не спеша, начал накладывать на бумагу чернила — женщина стала совсем черной, густой, кромешной, непроглядной и нездешней. Он отложил кисть и поставил пузырек на стол. Растеклось темное пятно. По ноге Керрана побежал паук, он не отогнал его. Сидел, разглядывая рисунок. Машинальным жестом оторвал уголок листа. Принялся жевать его.

С удивлением я отметила, что в меня прокрался страх. Я молча поставила ужин и ушла.

Лежа на кровати у себя в комнате, я рассеянно переворачивала страницы книги. Вошел Джун Ох. Под светом лампы — каштановые переливы в волосах. Он был у парикмахера.

— Мог бы постучаться.

Это Парк открыл ему дверь в отель. Джун Ох снял ботинки. С них медленно оплывал снег.

— Оставь за порогом.

Он сказал, что сейчас уйдет, если я стану продолжать в том же духе. А мне было все равно. Если хочет остаться, пусть поставит ботинки за дверь. Ворча, Джун Ох все-таки послушался, сел возле меня и спросил, что я читаю. Я показала обложку книги. Джун Ох взял мою руку и нырнул мне под свитер. Я почувствовала, как твердеют груди. Прикосновение его холодной с улицы руки растворялось в теле. Мне казалось, он всегда строго меня судит, оценивает, постоянно сравнивает с другими, мысленно прикидывает, достаточно ли я хороша для него, — хотя он никогда об этом не говорил. Я оттолкнула его. Джун Ох вздохнул. Потом достал свой телефон и показал сайт центра пластической хирургии в Каннамгу. Через два дня он едет туда на консультацию. Встал с кровати, посмотрелся в зеркало и сказал, что наверняка они станут отговаривать его от операции — согласятся, если только он будет настаивать, — и тем не менее он настроен подправить себе нос, подбородок и глаза. Джун Ох повернулся ко мне. Вдобавок сейчас во всех клиниках хорошие скидки, и на моем месте он задумался бы над переменой внешности, каталоги у него есть. Он потер ухо. И добавил, что всегда ведь можно усовершенствовать себя. Для меня это особенно важно, если я рассчитываю устроиться на работу в Сеуле. Впрочем, с моей гуманитарной специальностью внешность не так уж принципиальна. Все зависит от того, где работаешь. Он снова сел на кровать и положил руку мне на бедро. Я была в шерстяном платье и без колготок. Джун Ох провел пальцем по шраму на моей ноге — длинной, тонкой полосе, — который остался еще с детства, я тогда упала и напоролась на рыболовный крюк. Резким движением я отложила книгу в сторону.

— Ага. И какой же, по-твоему, должна быть моя внешность?

Он рассмеялся. Что меня так задело? На его взгляд, я красивая. Он заправил мне за ухо волосы, лег рядом, закинув ногу на мои ноги, и потянулся к губам. Попытался разомкнуть их языком, но я не поддалась. Тогда он стал упрекать меня, что я как ледышка и бесчувственна, а ведь скоро он уедет, и мы расстанемся на несколько дней. Конечно, я буду скучать, ответила я, но у меня много работы в отеле, время пролетит незаметно. Джун Ох ушел, хлопнув дверью. Однако успел добавить, что завтра я могу переночевать у него, если захочу.

Половина десятого утра. Я мыла посуду после завтрака. Девушка, перебинтованная после пластической операции, и ее приятель вышли в столовую в одинаковых пижамах — розовая на ней, серая на нем. тусклым движением она налила себе кофе. С перевязанным лицом она напоминала панду. Устало ела йогурт с кончика ложки. Ее приятель жевал тосты с джемом из хурмы. Потом они немного посидели за столом, уткнувшись в экраны своих телефонов — Интернет здесь работал быстрее, чем у них в комнате. Альпинист завтракал в половине шестого и сразу отправлялся в горы. Черный кофе, четыре куска серого хлеба и банан, который он разрезал вдоль и мазал сливочным маслом.

Через стеклянную перегородку, отделявшую кухню от холла, я увидела, как вошел Керран. Он обратился к старику Парку, тот подозвал меня, поскольку не слишком хорошо говорил по-английски. Оставив в раковине недомытую посуду, я вытерла руки и подождала, пока на очках отпотеют стекла. Керран интересовался, можно ли съездить к границе Северной Кореи. Автобус идет до пограничного поста, объяснила я, и только на машине можно проехать дальше и посмотреть те места. В таком случае Керран возьмет машину напрокат. Парк позвонил в компанию проката автомобилей. Нужны международные права. У Керрана их не было. Но он настаивал на своем, ведь, в конце концов, у него есть французское водительское удостоверение. Парк лишь развел руками. Я предложила самой сесть за руль. Оба посмотрели на меня с удивлением. Что ж, Парк не против, но только если я успею справиться со своими обязанностями.

— Можно поехать и в другой день, необязательно сегодня, — сказал Керран.

Договорились на понедельник. Я спросила Керрана, завтракал ли он: скоро я уберу все со стола. Нет, он не голоден, хочет выйти прогуляться.

Пока Керрана не было, я решила убраться в его номере. Ужин стоял нетронутым там, где я оставила его накануне. Не может быть, чтобы Керран не заметил подноса — он споткнулся бы о него, выходя из комнаты. И уж наверняка мог бы принести обратно в столовую. Или, по крайней мере, поблагодарить меня. А вообще-то не стоит тратить время на этого француза и везти его к границе Северной Кореи.

Дневной свет, просеянный сквозь шторы, смягчал краски комнаты. По столу растянулся длинный чернильный след. Видимо, Керран пытался оттереть пятно и в итоге только размазал его. Над подставкой для благовоний бродили завитки дыма. Рядом лежали палочки из храма Наксан. В углу — чемодан. Совсем небольшой, в такой не уместишь больше двухтрех перемен одежды. Я приоткрыла его. Аккуратно сложенная одежда, чернила, кисти, завернутые в шелковую ткань, книга. В жесткой папке — бумага, которую Керран купил тогда в супермаркете, еще нетронутая. Пока он не вернулся, я поспешила навести порядок и чистящим средством принялась оттирать со стола пятно. Чернильный след бледнел, но въелся глубоко и не выводился полностью. Из мусорной корзины я вытряхнула пакет из кофейни «Данкин Донате» и обертку от чизкейка, какие продают в здешней «Парижской булочной». Прежде чем уйти, я проверила, закрыла ли как следует чемодан.