Конец заблуждениям - Кирман Робин. Страница 24

– Она сказала мне, что его нет в стране. Пока он не вернется, я могу присмотреть за ней.

Он помчался в больницу на такси – действительно, повезло, что ему вообще сообщили.

В клинике, располагавшейся на Луизенштрассе, на стойке регистрации Дункану сообщили, что никто, кроме членов семьи, не может получить информацию о состоянии Джины или поговорить с ее врачом. Дункан честно объявил, что он муж Джины. Вскоре после этого вышел врач. Он объяснил, что девушка упала на строительной площадке на Потсдамской площади и получила сотрясение мозга и внутричерепной отек. Она была без сознания несколько часов и очнулась всего полчаса назад, дезориентированная и неспособная сказать, где она находится и как она здесь оказалась.

– На данном этапе невозможно определить тяжесть повреждения ее сознания. Я говорю вам это, чтобы вы не переживали, когда зайдете к ней. Скорее всего, она вас даже не узнает.

Дункан почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Неужели Джины, которую он знал, больше нет? Был ли он виновен в этом? Возможно, она не пошла бы на эту прогулку, если бы он не появился, или не была бы в таком взбудораженном состоянии, чтобы потерять равновесие. В своей эгоистичной неспособности отпустить ее он уничтожил ее, самую замечательную женщину, которую когда-либо знал!

Дункан вошел в палату, с трудом заставляя себя взглянуть на нее, хотя когда он это сделал, с облегчением обнаружил, что она даже не выглядит раненой. Голова была перевязана, но лицо не изменилось, оставаясь по-прежнему прекрасным, выражение было удивительно сосредоточенным, спокойным и добрым.

– Бедняжка, – с сочувствием сказала Джина, что крайне удивило Дункана. Он слегка охнул и почувствовал, как теплая слеза катится по его щеке. – О, не плачь, – продолжила она, – я в порядке, детка, в порядке! – Дункан посмотрел на нее, пораженный теплотой. Он так давно не видел этого взгляда, с тех пор как она уехала в Вену прошлым летом! Он даже не знал, как сильно жаждал именно этого. – Я просто немного сбита с толку. Мне сказали, что я в Берлине.

– Так и есть. Мы в Берлине.

– Мы отправились в путешествие? Наш медовый месяц?

Он уставился на нее, пытаясь осмыслить ее слова. Она действительно верила, что они приехали в Германию вместе, что они все еще пара? Могла ли она забыть прошедший год, его ошибки, все те глупые события, которые произошли между ними?

Чувство неустойчивости было ошеломляющим – Джина верила, что они только начинают свою совместную жизнь. Она понятия не имела, что эта возможность была уничтожена. Дункан шагнул вперед и сел на край ее кровати. Он гадал, что должен сказать ей дальше, чтобы опровергнуть это ее заблуждение. Она явно была не в себе. Настоящая Джина давным-давно отказалась быть с ним.

Но как он мог сказать ей это, когда теперь видел в ее глазах, что она действительно хотела его? Джина была переполнена эмоциями – ужас, который она пережила, пробудил ее к тому, что имело значение, и подтолкнул ее сказать то, на что она иначе не осмелилась бы:

– Я хочу начать жить по-настоящему, двигаться вперед, завести ребенка! Давай сделаем ребенка в это путешествие, нашего ребенка! Давай сделаем это, пожалуйста!

Дункан вглядывался в ее лицо, в этот прелестный рот, слегка приоткрытый в ожидании, в полузакрытые глаза, которые умоляли его присоединиться к ней в забвении. Он придвинулся ближе, чтобы ощутить ее сладкое, знакомое дыхание, и прежде чем он смог сформулировать какие-либо возражения, прежде чем он смог собраться с силами, чтобы развеять ее непонимание, она наклонилась к нему, дотронулась до его лица и, как персонаж из его снов, привлекла его к себе для поцелуя.

Дункан знал, что не сможет оставить Джину в Берлине и уж точно не в берлинской больнице. Грэм скоро вернется. К этому времени даже такой простак понял бы, что его надули. Возможно, он догадался о причине, возможно, нет, но как бы там ни было, он, скорее всего, позвонит в отель, чтобы оставить там сообщение для Джины. И когда он это сделает, ему, весьма вероятно, сообщат о ее травме, и он сядет на первый же рейс до Берлина. Все это произойдет очень быстро, а врачи Джины говорили Дункану, что они хотели бы оставить ее для дополнительных анализов и наблюдения. Что можно было предпринять? Дункан не знал, как устроена эта страна, не имел здесь никаких связей, почти не говорил на немецком языке. Он понял, что ему нужна помощь, и задумался, к кому обратиться.

Была одна медсестра, которая выбивалась из общей массы. Ее звали Грета, и она была старше остальных, настоящий профессионал из Восточной Германии. Чтобы расположить к себе Дункана, привилегированного американца, она начала предлагать услуги: она могла бы купить Джине лучшее постельное белье или дополнительную подушку, она могла бы принести ей более вкусную еду из ресторана. Дункан быстро понял, что перед ним женщина, которая прошла через лишения и кое-что смыслит в выживании. Он решил рискнуть и рассказал ей – не всю правду, он бы не осмелился этого сделать, – но столько, сколько было необходимо.

– Не могли бы вы посоветовать мне, что делать, если мне нужно быстро и тихо вывезти мою жену из Берлина?

Зная, что лучше не задавать лишних вопросов, медсестра посоветовала найти клинику в другом регионе и придумать причину для перевода. Дункан мог бы сказать, что у Джины там имеется знакомый врач, или друзья, или семья, которая будет рада увидеть ее и позаботиться о ней, пока девушка приходит в норму.

Следующие несколько часов были безумными. Сначала Дункан заручился помощью Греты в поиске небольшой клиники в Швейцарии и остановился на той, которая показалась ему наиболее подходящей. Затем он вернулся в отель Джины и сообщил портье, что их постоялице понадобятся в больнице ее вещи. Администратор разрешила ему подняться в номер; Дункан побросал все принадлежащее его жене в чемодан и поспешил поскорее убраться. По дороге обратно в больницу он просмотрел вещи и забрал все, что могло разрушить иллюзию. Например, открытку для Вайолет, которую Джина еще не отправила, или записную книжку, в которой содержалась информация о новых контактах в Санта-Фе: телефонные номера коллег в ее танцевальной студии и друзей, которых она завела благодаря Грэму. Дункану пришлось выбросить и ее дневник, в котором он нашел множество записей о ее новой жизни. Он чувствовал себя виноватым, читая столь личные заметки, но сказал себе: если обнаружит там нечто, что убедит его, будто он поступает неправильно, что она была счастливее с Грэмом, чем с ним, тогда он откажется от своего обмана.

Вместо этого он наткнулся на отрывок, давший ему как раз ту надежду, в которой он нуждался, чтобы идти дальше:

«Каждое утро, когда я просыпаюсь с ним в Санта-Фе, мне кажется, что я не в том месте. Из моего окна я должна слышать не птиц, а гудение улиц Манхэттена. Это не должен быть Грэм, протягивающий руку, чтобы погладить меня по волосам, это должен быть Дункан, целующий меня в губы, пока я сплю. Когда это изменится? Когда эта жизнь станет похожей на мою жизнь?»

Прочитав это, Дункан понял, что должен действовать. Он обязан вывезти Джину из Берлина до того, как Грэм найдет ее, но для этого нужны деньги. Клиники были дорогими, поездки тоже, и он не мог позволить себе ни того, ни другого. Итак, он сделал то, о чем еще вчера не мог и помыслить. Он позвонил Марине Дю Белле.

– Дункан Леви? – Она была удивлена, услышав его голос. Они не разговаривали шесть месяцев, с тех пор как он покинул проект, который она заказала. Тот разговор был коротким: он дал ей понять, что не может видеться с ней или быть каким-либо образом связанным с ней после того, что произошло, и все же она все еще настаивала на том, чтобы заплатить ему хотя бы часть того, что обещала.

Он отказался от денег, не желая пользоваться ее чувством вины, однако теперь он был вынужден сделать именно это.

– Привет, Марина, я… эм-м… Извини, что звоню ни с того ни с сего.