Миллион лет до любви - Кривин Феликс Давидович. Страница 6
Глава 9. Избушка принимает гостей
У популярного артиста кино жизнь, как мозаика, сложена из множества жизней. Из тех ролей, которые он в жизни сыграл. Своя собственная, единственная затерялась среди этих экранных, и потом уже не вспомнишь, прожил ли ты это на самом деле, или только сыграл. Так под старость и вовсе разучишься жить — той жизнью, которую не снимают на пленку.
Алмазов изобразил такого популярного артиста, потом изобразил телезрителя, который тоже разучился жить, потому что его нельзя оторвать от телевизора Сейчас разработан новый тип педального телевизора. Телевизора на педалях. Не слыхали? Ну как же, очень удобная и полезная для здоровья конструкция. Пока крутишь педали, есть изображение, а перестал крутить — все исчезло. Таким образом, телезритель все время пребывает в движении. А движение необходимо, чтобы не разучиться жить.
Алмазов говорил хорошо, потому что ему нужна была олифа. Он пришел к столярам-декораторам за олифой, но говорил не об олифе, чтобы не спугнуть слушателей.
Избушка была готова, и дверь ее открывалась, как настоящая, но отличалась тем, что настоящая — одновременно выход и вход, а в эту с какой стороны ни войди, все равно окажешься под открытым небом. Тут-то и начинается подлинное искусство: нужно выйти так, словно входишь. Иначе разве б тащили сюда за тысячу километров Полевую Мышь? Пусть бы сидела на своей подмосковной даче, с телефоном, газом и электричеством, нашлось бы кому из этой избушки на обе стороны выходить.
Алмазов был в ударе, потому что ему нужна была олифа. В его изображении популярный артист играл профессора и экзаменовал студентку, тоже популярную артистку. Долго он добивался от нее ответа, а потом в изнеможении опустился на стул (Алмазов при этом опустился на камень) и говорит:
— Я сегодня, Степанида, поздно приду. Ты лягай, меня не дожидайся. У нас в районе из центру комиссия.
Студентка, конечно, смотрит на него с ужасом. Но тут же успокаивается, прижимается к нему:
— Ахмет, у нас будет ребенок…
Профессор вздрагивает. Вы же знаете Гошу, он всегда вздрагивает, когда ему говорят, что у него будет ребенок. Но, взяв себя в руки, он говорит:
— Ничего знать не хочу, объект должен быть сдан в первом квартале.
Вот тут студентка испугалась по-настоящему: она не рассчитывала на первый квартал. И она стала бормотать что-то про Францию, про то, как она там жила в шестнадцатом веке.
Алмазову нужна была олифа, поэтому он продолжал:
— Совсем они запутались с этими ролями. Но, конечно, им интересно: такие проживают куски! Мне как-то Кеша — вы ведь знаете Кешу? — рассказывал. Он Нансена играл. Даже, говорит, завидовал, что Нансен прошел эти льды по-настоящему, а не так, как он, для экрана. Но, с другой стороны, Нансен прошел их только как Нансен, а он еще и как Амундсен, потому что Амундсена он тоже играл… Да, кстати… эта Гошина студентка… Она ведь по-настоящему ждала ребенка. Должна была по сценарию, а получилось на самом деле… Вы же знаете Гошу, у него все на самом деле. Артист!
Глава 10. Купер читает Андерсена
Купер читал Андерсена, изменяя наследию великого однофамильца. Задремали индейцы, положив под головы томагавки и колчаны со стрелами, и Большой Клаус сказал:
— Поплатишься ты мне за это, Маленький Клаус! Принцесса на горошине никак не может уснуть, у нее нет закалки индейца. Индеец уснет на чем угодно: и на горошине, и на камне, и даже на острие вражеской стрелы он уснет так, что после его не добудишься. А принцесса не спит. Что-то не дает ей уснуть, как порой не дает уснуть Федору Ивановичу.
Может быть, мысли. О том, что осталась последняя горошина и надо что-то делать, заключать со студией договор или, на худой конец, податься на телевидение.
— Поплатишься ты, поплатишься, Маленький Клаус!
Купер читал Андерсена после режиссерского сценария, и его поразила пропасть, отделявшая сценарий от основного текста. Откуда в сценарии Пес Игнатий? А Хозяин Леса? А Бобер Самуэль? И почему животным даны имена, которых нет в сказке Андерсена?
В своем творчестве Федор Иванович старался не отступать от первоисточника, из уважения к основоположнику своих произведений. Он не стал бы называть Полевую Мышь Элеонорой. Ни Элеонорой, ни Эльвирой, ни Констанцией.
А Крот Фердинанд? Кто он такой, чтобы называться Фердинандом? Германский император? Испанский король?
Все это ложь, ложь. Как удачно перевирает известный критик еще более известные стихи, говоря об одном небезызвестном фильме: «Распрямись ты, ложь высокая, правду свято сохрани».
Гадкий Утенок поражает всех красотой, которую еще недавно считали уродством. Потому что Гадкий Утенок вырос и превратился в красавца лебедя. Оказывается, красота может быть заключена и в уродстве, как уродство нередко заключено в красоте. Фенимор в своем наследии об этом умолчал, и теперь Федор Иванович должен был узнавать из чужого наследия.
Старый Уличный Фонарь проснулся посреди сказки — и сразу стало видно, как днем, и даже то, чего не было видно днем, теперь стало хорошо видно. И все увидели, что Король гол, и сам Король застеснялся и покраснел, хотя прежде он никого не стеснялся. А младенец, крикнувший, что король голый, вырос, обзавелся своими младенцами и понял, что одной истиной о том, что король голый, не проживешь. И пока он искал другие истины, Тень расправилась с Ученым — своим старым хозяином и женилась на Принцессе. У них родилось много детей, а у детей их родилось еще больше детей, и Уличный Фонарь никак не мог понять, почему у них в сказке, несмотря на его яркий свет, все множатся и множатся тени…
— Ох и поплатишься ты, Маленький Клаус!
Но Маленький Клаус — как стойкий Оловянный Солдатик: его ничто не берет. Хотя непонятно, что придает Солдатику стойкость. Может быть, то, что он умеет только стоять: для того, чтоб шагнуть, ему нужно приделать вторую ногу. А откуда стойкость у Маленького Клауса? Разве ему не мешает вторая нога? Разве не тянет его шагнуть?
Он шагает.
Через все свои беды он шагает, перешагивает, словно это не беды, а мелкие камешки на пути. Оказывается, можно быть стойким и при этом шагать, оказывается, быть стойким — это и значит шагать, не стоять на месте, а шагать…
Спят индейцы…
Подложив под головы томагавки и колчаны со стрелами, они спят в своих вигвамах…
И только Оле-Лукойе не спит.
Оле-Лукойе рассказывает индейцам сказку…
Глава11. Мужчины от шестнадцати до шестидесяти
Если ружье висит на стене, оно должно выстрелить — так говорил работник тира отставной старшина, а еще задолго до него писатель Чехов, правда, совсем по другому поводу.
Жена старшины не была согласна с такой постановкой вопроса.
— Не настрелялись еще, — ворчала она. — Висит ружье и висит. Слава богу, что не стреляет.
И вдруг объявление в газете: «Требуются мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет».
Опять как тогда, в его молодости…
Впрочем, он и сейчас, хотя прошло столько лет, все тот же мужчина от шестнадцати до шестидесяти, только тогда он был ближе к шестнадцати, а теперь — к шестидесяти.
Но он и теперь не остался в стороне.
Молодой и, судя по всему, не обстрелянный второй режиссер «Большого Змея», соединявший функции творческие и организационные, поднимавший организационные на творческую высоту и опускавший творческие до нужд земных и организационных, — второй режиссер коротко сообщил старшине о делах североамериканских индейцев, в которых он, старшина, мог бы принять участие, в соответствии с замыслом бессмертного Фенимора, смертного Федора Ивановича, а главное — в соответствии с замыслом режиссера.
— Военные действия? — недоверчиво спросил старшина, глядя на штатский облик молодого творца и организатора.
— Военные, — не по-военному ответил второй режиссер. — Я думаю, вы нам подойдете для переднего плана.