Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп "Раффи". Страница 45

С этими словами она, как одержимая, с непокрытой головой и распущенными волосами выскочила из комнаты и выбежала во двор. Служанка кинулась за ней и едва смогла удержать ее, пока та еще не успела выйти со двора.

— Тамар, родная, — умоляла она, обняв потерявшую голову девушку. — Тамар, душа моя, так нельзя, что скажут люди, если увидят тебя в такой час на улице? Давид сам придет, обязательно придет!..

Барышня даже не слыхала слов служанки. Она вырвалась из ее объятий и побежала к воротам. К счастью, они оказались открытыми, не то она могла перебудить весь дом. В доме великого господина ворота запирались не всегда. Девушка прошла незамеченной, сторожа спали, завернувшись в свои бурки.

Като кинулась в комнату барышни, схватила шаль и побежала следом за Тамар. Настигла она ее на улице.

— Накинь на себя эту шаль и пойдем вместе, — остановила ее служанка и стала кутать голову и плечи своей госпожи.

На улицах было так пустынно и темно, что на расстоянии шага ничего нельзя было различить. Они вышли за околицу села и пошли по пустынному полю. Здесь их никто бы не заметил, хотя расстояние до дома Бека было изрядное. Но этот путь они прошли за несколько минут и вскоре добрались до ограды сада Бека, сплетенной из колючих прутьев. Барышня хотела взобраться на высокую изгородь и спуститься в сад: с этой стороны вход в дом был безопаснее, никто из домашних не заметил бы их.

— Что ты делаешь? Ты же вся исцарапаешься! — сказала служанка и ухватила барышню за подол. Но было уже поздно — та, как кошка, хватаясь за колючие ветки, лезла вверх.

В своем смятении Тамар не слышала слов служанки, она поднялась на забор и перескочила на ту сторону. Като последовала за ней, тоже сильно исцарапавшись.

Все тропинки и уголки сада были отлично знакомы Тамар. Она направилась прямо в ту сторону, куда выходило окно спальни Бека. Девушка обрадовалась: окно освещено, значит, он дома и не спит. Сердце ее забилось так сильно, что она едва нe задохнулась. Наконец, подошла к окну, расположенному довольно высоко.

— Като, — обратилась она к служанке, — можешь поднять меня, чтобы я заглянула в комнату?

— Заберись на мои руки, потом на плечи. Я прислонюсь к стене, прямо под окном.

Като сплела вместе пальцы рук как первую ступеньку лестницы. Одну ногу Тамар поставила на нee, другую на плечо служанки, схватилась пальцами за выступ стены и подтянулась к окну. Но она ничего не увидела, потому что вместо стекла окно было заклеено бумагой. Тамар осторожно проткнула пальцем бумагу. Она сделала это как раз в ту минуту, когда Бек после долгих раздумии решился, наконец, запечатать письмо и вручить Агаси.

Тамар продолжала смотреть со своего наблюдательного пункта. Она увидела волнение Бека после того, как отбыл гонец, заметила глубокую грусть в его глазах и то, как мрачно смотрел он на стопку бумаг, лежавшую перед ним. Потом он снова подошел к столу и стал писать. Каким бледным и страшным было его лицо в свете свечи!

Девушка не смогла больше смотреть: ноги ее задрожали, и она едва не упала. Она напрягла последние силы и, держась одной рукой за стену, другой постучала в окно. Бек ничего не услышал. Тамар постучала сильнее. Давиду показалось, что это ветер хлопает дверью. Но вот он различил свое имя: «Давид!». Нежные звуки знакомого голоса проникли в самые глубины его сердца. Он отбросил ручку и побежал открывать дверь.

XVII

Он все понял. Спутанные волосы Тамар, ее горящие глаза, исцарапанные руки и заляпанная грязью одежда яснее слов говорили о том душевном потрясении, которое в это ночное время привело ее к нему. Как безумная, повисла она на шее Бека и долго не выпускала его из объятий. Она не могла вымолвить ни слава, лишь изредка из стесненной груди вырывались глухне вздохи и слышались неясные восклицания. Глаза у нее были сухие.

— Если б я могла плакать, я бы успокоилась, — сказала она, пряча лицо у него на груди.

Находясь в таком же смятении, Давид ничего не ответил, только усадил девушку на тахту и сам устроился рядом, не выпуская ее дрожащих рук.

— Ты уже обо всем знаешь, Тамар, — наконец заговорил он довольно спокойно. — Ты услышала от других то, что я собирался рассказать тебе сам. С одной стороны, это хорошо, что ты уже подготовлена и пережила самое трудное. Но я должен сказать тебе больше. Я уверен, ты настолько мужественна, что спокойно выслушаешь меня. Чтобы понять друг друга, оставим пока наши чувства.

Девушка слушала, опустив голову. Бек продолжал:

— Ты еще не все знаешь, Тамар, ты только слышала о моем отъезде, но куда и зачем я еду — тебе неведомо. Я все расскажу, веря, что любая доверенная тебе тайна останется погребенной в твоем сердце. Я еду на свою родину, Тамар, и, может быть, расстанусь с тобой навсегда, может быть, мы никогда больше не увидимся. Я понимаю, как тяжелы эти слова для твоего сердца, как горько будет наше расставание. Но именно тебя я хочу избрать своим судьей. Если ты скажешь: «Не уезжай», — я не тронусь с места. Хочешь быть моим судьей?

— Говори, — ответила девушка, подняв голову.

— Мы любим друг друга, Тамар. Это значит, что в нас обоих бьется одно сердце, живет одна душа. Это то, о чем священники говорят «и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть». Но если в нас обоих бьется одно сердце, значит, я должен любить то, что любишь ты, а ты — то, что люблю я. По-другому не может быть. Верно?

— Верно, — ответила девушка. — Теперь скажи, что любишь ты, чтобы и я полюбила.

— Я люблю свою родину и свой народ. Я тебе много рассказывал о себе, Тамар, и ты знаешь все подробности моей жизни с младенческих лет. Но о своем народе и родине я ничего не рассказывал.

И он стал описывать Армению в ярких, волнующих красках — невозможно было равнодушно слушать его. Рассказал о ее былой славе и нынешнем бедственном положении. Описал бесчинства магометан, рабское положение людей. И чтобы воздействовать на чувства Тамар как женщины, рассказал о горькой участи армянки.

— Там женщина, — сказал он, — не принадлежит мужу — любой негодяй может обесчестить ее. Достаточно малейшего сопротивления, чтобы отсекли голову ребенка на груди у матери. Десятилетняя девочка становится жертвой насилия какого-нибудь мерзавца. Женщину отлучают от родного очага и продают как овцу или же дарят кому-нибудь.

Приведя еще и другие примеры закабаленности своего народа, Давид продолжал:

— И вот этот униженный народ ищет спасения, хочет избавиться от поработителей и просит у меня помощи. Как по-твоему, Тамар, — ехать мне или нет? Будь моим судьей.

— Поезжай, бог с тобой, — ответила девушка, и ее печальное лицо оживилось: — Но я прошу, Давид, возьми меня с собой. Ты сам сказал, что я должна любить то, что любишь ты. Я полюбила твой народ, твою родину. Почему бы нам не бороться и умереть вместе?

— Это было бы прекрасно, Тамар, но, к сожалению, кровавое поле брани не для женщин.

— Я была готова к такому ответу, — обиделась девушка. — Но ты ведь достаточно знаешь меня, Давид. Еще маленькой девочкой я поднималась в горы, ходила в лес. Ты много раз видел меня одну в горах, когда еще был пастухом. Я не боялась ни диких зверей, ни бурных горных потоков. Мне всегда доставляло удовольствие встречать в степи ураган. Мне не было и десяти, когда отец сажал меня на коня и брал с собой на охоту. Очень часто мы возвращались домой промокшие под дождем, побитые градом. Может быть, я бы не так воспитывалась, если бы не ранняя смерть матери. Беспечность мачехи давала мне свободу. Я росла как дикая лань. Во всех сказках и историях больше всего восхищала меня воинственность лезгинок, чеченок и черкешенок. Я восторгалась их храбростью и всегда с завистью говорила себе: «Почему я не дочь лезгина или черкеса?». Все это ты сам прекрасно знаешь, Давид. Помнишь, ты не раз говорил мне: «Больше всего люблю тебя за то, что тебя не испортил беззаботный образ жизни княжеского дома». Теперь сам посуди, буду ли я тебе обузой, если поеду с тобой?