Белый шаман (СИ) - Лифановский Дмитрий. Страница 44

­– Вы где были? Просыпаюсь- никого! — тут же накинулся на нас Карпов.

— Ты, каво, раскудахтался, как наседка, — тут же окоротил его Прохор, — С сыном разговаривали. Было, о чем поговорить, — и посмотрел на вдруг окаменевшую, безвольно вытянувшую вдоль тела руки,жену, — Пойдем, Панюшка, — он ласково обнял ее за плечи, — Поговорим. А то напридумывала, пади, себе уже невесть что.

Не знаю, чего уж нарассказывал Прохор супруге, но относиться она ко мне стала с какой-то особой теплотой и сочувствием. Ну и я старался по возможности помочь женщине. Срок у нее уже был большой, как говорится, пузо на лоб лезло, а хозяйство и дом на ней, как были, так и оставались. Дочки в помощь, конечно, особенно Иринке с Аней доставалось. Но хозяйство большое, работы на всех хватало. А послабления женщинам в тягости тут не принято делать. Баба она и есть баба, дело ей такое Богом дадено — дом вести, да ребятишек рожать и ничего с ней с того не сделается. Вот и старался я облегчить им жизнь. Где дровишек подколю да на кухню натаскаю, где по воду схожу, где сестричкам своим названным, помогу со скотиной. А ее не мало. Бычок, три коровки, телушка. Куры с гусями. Лошади. Рабочие мерин с кобылкой, мои Байкал с Кокеткой и Кудлатый — жеребчик-трехлетка Прохора. Но он содержался отдельно и занимался им пращур сам, по какой-то своей методе, выезжая с ним каждый день на два-три часа в луга. Частенько и я с ним увязывался. Мой Байкал, конечно, Кудлатому был не ровня. Но зато выносливей и аллюр помягче. Прохор учил меня верховой езде и основам джигитовки. Так-то я в седле держаться умею, но все одно наездник так себе. Ну а я подтягивал его на кулачках, да с шашкой. В этом деле, как оказалось, равных мне здесь нет. Силен граф, ничего не скажешь, навыки-то его. Порой к нам присоединялась и местная молодежь.

После наших ночных посиделок дела завертелись практически сразу. Прохор, буквально на ходу позавтракав и попросив без него никаких действий не предпринимать, умчался к отцу. Как-то упустил я, что названный отец здесь не один Уколов и даже не самый главный в роду. Есть еще четверо братьев — двое старших — Егор с Кузьмой и двое младших — Алексей и Семен, ну и их отец глава рода — Иван Никифорович, пока живущий своим хозяйством. Потом, когда не смогут они с супругой по старости жить самостоятельно, уйдут к кому-то из сыновей. Скорее всего, к старшему Егору Ивановичу. Есть еще сестры, тетки мои, как бы. Но они давно замужем и в семейных раскладах не участвуют.

Спустя два часа прибежал незнакомый малец и через Иришку вызвал меня. В общем, ждут меня на семейный совет. Я шел, с любопытством поглядывая по сторонам. А не так уж сильно изменится село через 100 лет. Разве что, вместо деревянного моста через Красноярку поставят бетонный. Да домов прибавится. А этот сруб я помню. Тут дедов приятель жил. Говорливый деда Коля, любивший угощать меня конфетами и делиться рыбацкими своими хитростями. Свернули к центру и, пройдя метров сто, остановились у большого добротного дома с глухим деревянным забором:

— Тута, — ткнул пальцем с обгрызенными ногтями в крашеную суриком калитку мой юный проводник и тут же умчался по своим, несомненно важным, мальчишеским делам. Ну, тута, так тута. Никто меня не встречает, но кобеля в будке закрыли. Вон нос торчит из-за придавленной камнем доски и раздается низкое злобное рычание. Ничего, я не гордый и сам зайду. Подворье у Ивана Никифоровича не большое, меньше чем у Прохора. Небольшая стайка, сейчас пустая — видно в приоткрытую дверь. Огородик, наверное, соток семь-восемь. Грядки уже пустые, только картошка зеленеет в дальнем конце. Пора бы уже копать так-то.

Поднимаюсь на высокое крыльцо. В сенках тоже никого. Скидываю сапоги и ныряю в стоящие тут же войлочные чуни. А сердце-то екает. Прохор Прохором, а как остальные примут? Уверенно колочу кулаком в низкую крепкую дверь и не дожидаясь ответа ныряю в горницу. Теперь ясно, откуда пращур планировку собрал. Все то же самое, что и в нашем родовом доме. Справа большая русская печь, рядом с ней длинная массивная лавка, слева в стену набиты гвозди, на которых висит одежда там же еще одна лавка. Прямо передо мной большой, уже накрытый, стол. Казаки уже успели посидеть. Тарелки пустые, резанное сало прилично подъедено, а вот бутылка лишь слегка отпита. За столом по центру мощный, кряжистый, как старый дуб бородатый старик в душегрейке на белую самотканую рубаху. По правую руку от него, как две капли воды похожий на своего отца, мужик лет пятидесяти, так понимаю Егор. Значит слева рядом с Прохором Кузьма. Алексей с Семеном, знаю, в полках службу несут. Под пристальными изучающими тяжелыми взглядами крещусь на иконы и так же, как встречающие в меня, впиваюсь в них взглядом. В эту игру и я играть умею. Но перебарщивать не стоит:

— Здравствуйте, Иван Никифорович, — уважительно киваю старику, потом криво усмехнувшись смотрю на братьев, — Ну и вам не хворать Егор Иваныч и Кузьма Иваныч, — ну а что. Будут они меня еще пужать! Деду можно, дед глыба. А братовья… Так-то я Егору ровесник по годам. Так что нечего. Сынов своих пусть зыркалами стращают!

В горнице повисла тяжелая тишина. Слышно только, как где-то у соседей до хрипа заливается в лае собака, да братья Егор с Кузьмой яростно сопят, поглядывая на отца. Прохор же одобрительно усмехается в усы. Наконец, дед отмирает:

— И тебе здравствовать, Митрий, — он кивает на лавку рядом с Егором, — проходи, садись. Не чужой, чай, нам человек.

Кидаю быстрый взгляд на Прохора. Тот слегка прикрыв глаза показывает, что уже рассказал мою настоящую историю. Ну, оно и к лучшему. Зато теперь понятно, почему женщин из дому услали. Не для их ушей разговор. Но все равно, рассказ для Ивана Никифоровича повторить пришлось. Ну и по мелочам пробежаться, как жил, сколько детей, почему так мало, какие планы на будущее. Если с Прохором мы просто беседовали делясь своей жизнью, то тут расспросы больше походили на допрос. А в конце старый хрыч меня добил:

— Значит так, Митрий, — заявил он, хлопнув широченной, как лопата ладонью по столу, — В ниверситет свой иди, одобряю. Дохтур в семье завсегда при деле будет. Земля в Томске ни к чему. Здесь тебе тридцать десятин от обчества полагается, да еще докупишь. Пахать тебе все одно не придется, нет у тебя к земле сноровки, и так вижу. Мы тут сами с сынами управимся. Дом тоже поставишь в Красноярском, рядом с Прохором, раз уж он за тебя ратует. Тоже поможем. Денег оставишь, артель мы наймем, хорошие хоромы поставят. Сам прослежу, — он сжал могучий кулак, демонстрируя, как проследит, — На счет девки для тебя подумаю еще. Не к спеху. Дело серьезное. У Марковых, вон, с Чебаковыми невесты подрастают, скоро в пору войдут, — я сидел и тихонько охреневал, а дед вошел в раж, — На счет войн и бунтов, про которые ты Прошке голову задурил, не лезь! Не нашего то ума дело, чай царь с генералами сами разберутся! Наше дело границу боронить, да землю пахать. В полках делать тебе неча, с тебя казак, как с дерьма пуля, — а вот сейчас обидно было, но ничего, ты дедушка говори-говори, я послушаю, да отвечу сразу на все, — С Ильей, да Пахомом я потолкую в вечеру, ну а Сход, как мы скажем, так и порешит. Тем более после ниверситета твоего чин тебе офицерский положен будет. Тогда и запишешься в полк, коли захочешь. А не захочешь в селе останешься, дохтур обчеству нужон.

Дядья, как китайские болванчики закивали чубатыми головами. Вот так-то! Я тут голову ломаю, как быть, да что делать, а за меня уже все решили. Расписали и распланировали на десятки лет вперед. Ну, чего-то подобного я и ждал. Почему? Так я тоже Уколов! Только хреновый, наверное. Кто знает, может, прояви я такую же стальную волю, как дед Иван, и семья бы целой осталась, и дети изнеженными никчемышами не выросли. А я в работу ушел, упустил. Ладно, то такое, просто не отболело и, пожалуй, никогда не отболит. Все-таки предательство родных людей это безумно больно. Такое не забывается и не прощается. Я ушел в свои мысли, а старый, видя, что я молчу разошелся не на шутку: