Куда идем мы 5 (СИ) - Нестеров Вадим. Страница 3

— Тебе к пиву кружку?

От такого вопроса монах опешил и не сразу нашелся, что сказать. Вместо него ответила Береза.

— Дуб, не тупи! Конечно, кружку.

Крепыш кивнул и вернулся, неся в одной руке пивную кружку, а в другой — три таза. Или, точнее, банных шайки, в которых ноги парят.

— Наконец-то! — буркнул Клен, цапнул одну емкость, быстро разулся, сунул ноги в таз и забулькал бочонком, наполняя шайку пивом.

— Кайф! — счастливо простонал он и пошевелил пальцами ног. — Холодненькое…

Дуб тем временем галантно поухаживал за дамой, подливая пива ей в таз. Потихонечку потягивающая пиво Береза по-кошачьи жмурилась от удовольствия.

Четвертый мысленно пожал плечами и наполнил пивом кружку — за слабые алкогольные напитки Система почему-то не штрафовала, и этим попустительством Жир с Тотом активно пользовались в деревнях. Когда, конечно, деньги были.

Когда все утолили первую жажду и пригрелись на ласковом майском солнышке, Дуб предложил Четвертому:

— Ну что, может, начнем уже?

— Да я не против, — пожал плечами монах. — Только я так и не понял, что вы от меня хотите?

— Я? — переспросил древень и вдруг заговорил размеренным стихом:

Я хочу разговоров в холодном подъезде —

Прыгать с темы на тему, чтоб душами слиться.

Я тоскую по песням для трав и созвездий,

По надеждам и планам, которым не сбыться.

Время — вор. Пяткой в грудь колотить надоело.

Но наивные клятвы по-прежнему в силе.

Пусть летать не по чину, но ползать — не дело.

Я тащу сам себя из уютной трясины.

Не положено нам ни покоя, ни света:

Только долг и долги, дураки и дороги.

Но в любви мы сильней, чем бессмертные боги.

Я считал твой архив с допотопной дискеты.

Дуб замолчал. После секундной паузы последовала немного раздраженная реплика Клена:

— Ну и нафига, Дуб? Договаривались же — ничего сиюминутного, только искусство, которое выше времен.

— Да ладно тебе! — отмахнулся тот. — Подумаешь, пара слов всего.

— Нет, не ладно! — занудствовал Клен и повернулся к Четвертому. — Вот скажи — ты знаешь, что такое «подъезд»?

Монах опешил.

— Ну, так-то я вообще-то в городе родился и вырос.

— О! — обрадовался Дуб. — Слыхал, ретроград! Подъезд же, не парадное какое.

Но Клен не отставал.

— Хорошо, а что такое «дискета» — ты в курсе?

— Про дискету не знаю, — честно сознался Четвертый. — Но, может, вы уже объясните — что происходит? А то я, честно говоря, сижу здесь дурак дураком.

— А происходит каждый раз одно и то же, — вступила в разговор раскрасневшаяся от пива Береза. — Каждый раз эти два душнилы начинают друг к другу цепляться. Но если очень коротко — то все просто. Мы — очень долгоживущие существа. И, как вы говорите, «вставляет» нас только то искусство, которое вне времени, которое не устаревает или устаревает очень медленно, за несколько столетий. Это значит, что в сфере литературы нам подходят только стихи.

— Почему? — удивился монах.

— Потому что написать не девальвирующийся от времени роман практически невозможно. Как правило, уже через пару поколений прозу читать тяжело. Меняется все — ритм речи, сленг, актуальность тех или иных тем, лексика — да все!

— А стихи — нет? — продолжал допытываться Четвертый.

— А стихи тоже в основном да, но некоторые — нет, — улыбнулась Береза. — Некоторые строки вечны и не стираются. Я сейчас приведу пример, чтобы тебе было понятно. У Пушкина, самого великого поэта, писавшего на русском языке, есть, разумеется, безнадежно устаревшие строчки.

Бразды пушистые взрывая,

Летит кибитка удалая;

Ямщик сидит на облучке

В тулупе, в красном кушаке.

Что тебе здесь непонятно?

Четвертый почесал в затылке.

— Ну… Как бы… Все. Все непонятно. Я понял только, что кто-то что-то взорвал, а потом улетел. А кто сидит — я так и не въехал.

— Отлично! — засмеялась Береза. — А теперь для сравнения его же классическое:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Здесь что непонятно?

Четвертый покраснел.

— Здесь все понятно. Даже мне. Но в общем я понял, о чем вы. Стихи могут портиться, а могут не портиться. Могут быть сильными и слабыми. Как заклинания. Можно на пять минут заклятие наложить, а можно на всю жизнь!

— Во! — неожиданно заорал невоспитанный Дуб. — Я же говорил — он нормальный! А ты шаришь, пацан! Именно так — заклинания, магия! До появления Системы стихи были видом творчества, максимально приближенным к магии. И точно так же, как заклинания, они могли сработать или не сработать. Вот послушай одного древнего поэта, Рождественский его фамилия.

Сначала в груди возникает надежда,

неведомый гул посреди тишины.

Хоть строки

еще существуют отдельно,

они еще только наитьем слышны.

Есть эхо.

Предчувствие притяженья.

Почти что смертельное баловство…

И — точка.

И не было стихотворенья.

Была лишь попытка.

Желанье его.

Тоже, кстати, из вечных стихов. Там просто нечему портиться — стихи люди не перестанут писать, пока не вымрут.

— Ну хватит, — поморщился Клен. — Рождественский прекрасен, но у нас сегодня не он.

— Зануда ты, — поморщился Дуб, и пояснил Четвертому. — Каждые такие посиделки посвящены одному поэту. Мы выбираем у него вневременные стихи и читаем друг другу. Сегодня у нас Элмер Транк. Был такой поэт в России, первые стихи за пару лет до появления Системы появились. Кстати, неподалеку здесь жил, у колдунов в локации. Из настоящих был, без матюгов и шок-контента до души добирался.

— Ну так и начинай тогда, — улыбнулась Береза.

— Да легко, — кивнул Дуб.

Не смирили нас железом и льдом,

Не пленили благосклонностью дам.

Где мои сапоги — там и дом,

То, что ближе лежит — тем и дам.

Я не горд и не особенно зол,

Но не жалуюсь пока на склероз.

Значит, завтра начинаем с азов —

Как гореть, когда ударит в мороз;

Как собрать хотя бы тысячу «я»

В поумневшее упрямое «мы»;

И куда нас завела колея

По сугробищам трехлетней зимы.

Береза, не сдержавшись, захлопала в ладоши и крикнула:

— Тогда держи в пару!

На той стороне, где мы —

Время трехлетней зимы,

Пир во время чумы,

И совесть болит, как зуб.

Другой стороны нет.

Дебаты про Тьму и Свет

Смешней, чем хромой сонет

Про сидорову козу.

На той стороне, где нам

Достанется по трудам —

Пророк рассылает спам,

И дьявол за тамаду.

Но слышен далекий рог,

И ножик вонзен в порог,

И Повар запек в пирог

Серебряную звезду.

Там любят без громких фраз,

Играет армейский джаз,

И Бездна Голодных Глаз —

Вокруг, наверху, внизу.

Там кто-то в пятьсотый раз