Потому что люблю тебя - Перова Евгения Георгиевна. Страница 10

– Да.

– Сережа, тебе не кажется, что это не совсем твое амплуа? Да и молод ты еще для этой роли.

– Дед, мне уже четвертый десяток.

– Да откуда четвертый десяток? Не выдумывай.

– Тридцать шесть скоро стукнет!

– Тридцать шесть! – Старик вздохнул и покачал головой. Как быстро пролетело время: казалось, только вчера он держал на коленях худенького мальчика, живого и подвижного, как кузнечик. И каков вымахал, верзила!

– А Иванову тридцать пять! – горячился между тем внук. – Амплуа! Тебе не кажется, что мне пора уже выходить за рамки вечного Дориана Грея.

– Тридцать пять Иванову? Надо же, мне казалось – больше.

– Ну да, всегда его чуть ли не старики играют. Самому Чехову двадцать семь было, когда написал.

– Да что ты? Вот не знал! А может, забыл…

Сергей усмехнулся – это было любимое присловье Деда: «Я больше забыл, чем вы знаете».

– Дед, я могу сыграть. Именно сейчас, именно я! Еще год назад – не смог бы, а сейчас… Я же тебя никогда в жизни ни о чем не просил, правда?

– Да, верно. Так чего же ты хочешь? Чтобы я надавил на Синицкого?

– Ни в коем случае! Просто… поддержи меня.

– Ты можешь что-нибудь показать из роли?

– Да, я готов.

– Ну ладно, поболтайся пока в театре. Как только Синицкий появится, я тебя вызову.

Увидев Алымова, Синицкий на секунду нахмурился, быстро взглянул на Деда и понимающе усмехнулся – ни Дед, ни Сергей не показали виду, что прочли его мысли: родственничка продвигаем, так-так… Алымов мило улыбнулся режиссеру, а Дед хмыкнул про себя: с первой секунды своего появления Сергей играл. Это называлось: «Сергей Алымов – журнальный вариант» – эдакий звездный мальчик, герой-любовник, блестящий и обаятельный.

Они с Синицким до смешного походили друг на друга: почти ровесники, выученики одной школы, оба высокие, длинноногие и элегантные. Правда, элегантность режиссера была тщательно продумана, если не сказать – вымучена, а Алымов уродился таким и носил любые отрепья с изяществом аристократа. Для этого визита он приоделся, заменив привычные джинсы и джемпер на костюм с жилеткой и галстуком – почти в таком же был и режиссер. «Надо же, они как псы одной породы… Но морды разные!» – веселясь про себя, думал Дед, глядя, как вытянулась физиономия у Синицкого. На редкость некрасивая физиономия. Синицкий некоторое время с отвращением рассматривал актера, потом сказал:

– Валентин Георгиевич сообщил мне о вашем намерении сыграть Иванова. Боюсь, это невозможно. Я не вижу вас в этой роли.

– А кого же вы, любезный Александр Владимирович, видите в роли Иванова? – сладким голоском спросил Валентин Георгиевич. Он сидел, сложив руки на животе, и развлекался вовсю. – Меня чрезвычайно интересует ваша концепция.

– Ну… Видите ли… В первую очередь мне хотелось бы для этой роли кого-то не столь… эээ… декоративного.

Алымов не дрогнул и продолжал смотреть на Синицкого со светской улыбкой.

– Мне хотелось бы построить эту роль на преодолении физических данных актера. Чтобы зритель сначала недоумевал, почему в него влюблены такие прекрасные женщины, как Сарра и Саша, и лишь постепенно… Ведь Иванов – самый обыкновенный человек, совсем не герой.

– Понимаю, понимаю, – протянул Дед. – Вы предполагаете кого-то вроде Давыдова?

– Давыдова?

– Если вы помните, Чехов сначала хотел видеть в этой роли Владимира Николаевича Давыдова. Но это был первый вариант пиесы, комический. – Дед поднял палец, акцентируя свою мысль. – И Давыдов вполне соответствовал замыслу: толстый, лысый. Но впоследствии Антон Павлович пиесу переработал, так что Иванов хотя и не герой, но все же персонаж вполне трагический. Я бы даже сказал, что это эдакий своеобразный Гамлет, который склоняется под ударами судьбы и выбирает небытие, сон смертный… м-да-а… бежит от жизни.

– Ну да, конечно. Я не собирался зайти так далеко, чтобы пригласить комического актера, но…

– А впрочем, все новое, как вам наверняка известно, Александр Владимирович, есть хорошо забытое старое. Вы, естественно, в силу вашего юного возраста не могли видеть спектакль, но наверняка слышали, что году эдак в тысяча девятьсот семьдесят четвертом или в семьдесят пятом Марк Анатольевич Захаров поставил у себя в Ленкоме «Иванова», а заглавную роль сыграл Евгений Павлович Леонов, актер прекрасный, великолепный, но известный широкой публике прежде всего своими комическими персонажами в кино. Вот это было действительно преодоление физической природы актера. Народ ломился. Как это: «Винни Пух» – играет Иванова? Блистательно сыграл, надо сказать, просто блистательно!

– Да, я слышал об этом спектакле, – довольно уныло произнес режиссер. Сережа даже пожалел его: противиться невероятной дедовой харизме было очень трудно, он знал по себе.

– Александр Владимирович, дорогой мой! Я вполне разделяю ваши сомнения по поводу господина Алымова, и как раз перед нашей с вами встречей высказал эти сомнения Сергею Олеговичу, но, может быть, мы дадим молодому человеку возможность показать нам его видение роли?

– Ну, хорошо. – Синицкий сдался. – Давайте. Что вы подготовили?

– На ваш выбор. Любой эпизод любого действия. – Алымов встал.

Синицкий вытаращил на него глаза:

– Вы что, знаете всю пьесу?.

– Да.

– Ладно, решайте сами.

– Тогда из последнего действия? Разговор с Сашей?

– Давайте из последнего.

Алымов на пару секунд отошел к окну, потом повернулся к своим двум зрителям. Он как-то ссутулился и потерял весь свой блеск. Рассеянно снял неведомо как оказавшееся у него на носу пенсне, потер переносицу и посмотрел сначала на Деда, а потом на Синицкого беспомощным взглядом близорукого человека. Дед одобрительно кивнул.

– «Нет, уж я не ною! Издевательство? Да, я издеваюсь. И если бы можно было издеваться над самим собою в тысячу раз сильнее и заставить хохотать весь свет, то я бы это сделал! Взглянул я на себя в зеркало – и в моей совести точно ядро лопнуло! Я надсмеялся над собою и от стыда едва не сошел с ума. Меланхолия! Благородная тоска! Безотчетная скорбь! Недостает еще, чтобы я стихи писал…»

Произнося текст, Алымов рассеянно вертел в руках пенсне: размахивал им, убирал в карман пиджака, доставал снова, надевал, потом снимал, машинально протирая стекла. Он дочитал до конца и на словах: «Ослабел я. Где Матвей? Пусть он свезет меня домой» сел на стул, опустив голову. Пенсне упало на пол.

Некоторое время все молчали. Потом Синицкий сказал чрезвычайно скучным тоном:

– Ну что ж, это интересно. Я подумаю и дам вам знать. – Он поднялся и вышел из кабинета, а Горячев состроил ему вслед красноречивую гримасу.

– Дед, ну как тебе?

– Молодец. Роль твоя.

– Ты думаешь?

– Да куда он денется! Нет, ты и правда – молодец. Я даже не ожидал. С пенсне неплохо придумал.

– А ты считал, я только Дориана Грея могу играть, да?!

– Дался тебе этот Дориан! Послушай, а почему он тебя так ненавидит?

Алымов поморщился:

– Это у него я тогда Дару увел.

– Вон оно что. Надо же. Смотри-ка, какая, однако, загогулина: если бы Дара вас обоих не бросила, он, может быть, и не замахнулся бы на «Иванова», а ты не созрел бы для этой роли. А?

– Дед, ну что ты говоришь! Ты же знаешь, как дорого мне это обошлось.

– Да, постаралась твоя дамочка на славу. Не переживай, мальчик, – перемелется, мука будет.

– Ну да, мука. Если бы я тебя тогда послушал. И мама была бы жива… А теперь… вот…

Алымов закрыл лицо руками. Дед встал, подошел и обнял внука:

– Так вот почему ты… Сережа, ты не виноват. Ни в чем не виноват. Это просто аневризма, понимаешь? Она могла в любой момент сработать, в любой. Просто так совпало, к несчастью, с этой гнусной травлей. Ну, перестань.

– Все нормально, я справлюсь. Теперь справлюсь. Спасибо тебе.

– Я слышал, ты у Веры живешь? А почему ко мне не пришел?

– Да ничего, Дед, не волнуйся. Я уже дома. Все хорошо, правда.