Джулия [1984] - Ньюман Сандра. Страница 21

Что же до самой Джулии, она больше всего любила наготу, особенно на природе. Любила перепихнуться в траве, на глазах у бескрайнего неба, а потом отдыхать, раскинув ноги, ощущать, как легкий ветер обдувает вульву, и, подобно сонной обезьянке, чесать у себя под мышкой. Когда на нее давило мужское туловище, ей хотелось, чтобы ягодицы саднило от шершавой земли. Пальцами ног она зарывалась в грунт, навалившийся сверху парень сыпал отборной бранью и только потом переключался на «солнышко» или «мамочку» — кто как. А после они угощались тем, что раздобыли на черном рынке, осыпали друг друга самыми пакостными словами, какие только могли припомнить, хохотали до слез и не спешили одеваться. В такие минуты Джулия сознавала свою исключительность и отвагу, как летчик, ринувшийся в пасть жестокого шторма. Она целиком отдавалась близости, которая ее убивала, и со стоном привычно нашептывала: «Люблю тебя» — на ухо тому, кого ей не суждено было увидеть вновь. Да, она его любила — по той причине, что это запрещалось. Любила, чтобы перебороть страх.

Само собой разумеется, Уинстон Смит не принадлежал к такому же бесстыдному, безалаберному типу, никоим образом туда не вписывался.

Да и сама Джулия, вероятно, на пушечный выстрел не подошла бы к Смиту, не будь у нее таблеток доктора Луиса. Никогда прежде ей не доводилось глотать антиполовые пилюли, и она не была готова к тому, как они окрашивают романтикой самые обыденные вещи. Все окружающие становились дорогими ее сердцу и незаурядными; все былые опасности вспоминались как озорное приключение. Производственный этаж с его грохотом и суетой превращался в праздник. Не загруженная работой, она могла стоять на мостике и предаваться мечтам, курить и с острой ностальгией провожать эти часы, пока они еще длились. Мысли ее блуждали разными диковинными путями, вожделели, расцвечивали, припоминали. Раскопали даже записку от Вики — «Я вас люблю» — и совместили с воспоминанием об Уинстоне Смите, стоявшем в дверях таинственной лавки Уикса и глазевшем на Джулию с неразделенным гневом. В следующий миг у нее уже выстроился план, и она, скрывая ухмылку, прикрыла рот ладонью. Раньше ей мнилось, что она лишь по беспечности не выбросила сразу ту записку в сточную канаву. Теперь же в этом обнаружилось решение головоломки. Что могло быть разумнее такого шага? Наутро, переодеваясь у своего шкафчика, Джулия обнаружила записку в целости и сохранности — на верхней полке, между выходными ботинками. Под болтовню с Эсси насчет нового киномюзикла она незаметно сунула бумажный квадратик в карман комбинезона.

Перейдя эту грань, она совсем заплутала. Ей грезились лавки Уикса, и бордели, и опиумные притоны, где собиралось Братство, и от этого ее тело взмывало до небес от удовольствия. Братья Бруталы! Чего же они добивались? Свободы — так говорил Эммануэль Голдстейн. Свобода представлялась ей излишеством, неуклюжей возней: перед мысленным взором возникали две собачонки, наскакивающие друг на дружку при встрече. Для нее такие проделки жили только в детских воспоминаниях и ограничивались теми часами, когда ссыльные сетовали, спорили, пели за кухонными столами, а Джулия у их ног играла в солдатики шпильками для волос. В понятие свободы входила и сытная пища ссыльных, и музыка под названием «джаз», в которой хрипели и стонали трубы, точно от сладостного недуга. Мать рассказывала ей, что эти песни созданы в другой вселенной. Значит, та, другая вселенная и звалась свободой. Там люди курили опиум и каждый дом служил обителью гнуснейшего порока — блаженства. В одной песне пелось, как маршируют святые, а солнце не хочет светить и… что же еще? Джулия подзабыла. Ей помнилось, как она, кроха, выглядывает из-под кипы пальто, и как дребезжит граммофон от топота танцующих, и как дядька-анархист медленно ведет в танце свою жену-итальянку: они закрывали глаза и соприкасались щеками. В этих прикосновениях тоже была свобода, чья голая чувственность витала над разгоряченной толпой. Свобода мелькала и позже, когда они с Хьюбертом летели над сверкающим темным океаном и все тело распевало от рокота и страха. Мелькала она и в увиденной ими сверху лодке контрабандистов, что оставляла за кормой длинный пенистый след: в лодке везли шоколад из другой вселенной, где росли другие деревья, под которыми люди курили французские сигареты, пили вино и были «свободными». Они говорили друг другу: «Я вас люблю».

Такого рода мысли обитали в голове у Джулии до тех пор, пока она своим поступком не обрекла их обоих на смерть.

На десятый этаж она пришла под благовидным предлогом: занести в исследовательский отдел список уточнений к новоязу для команды литобработчиков. На обратном пути она замедлила шаг при входе в длинный, ярко освещенный коридор, ведущий к лестнице. Конечно, у нее из головы не шел Смит, и когда он собственной персоной возник прямо перед ней, в этом чувствовалось что-то нереальное и вместе с тем неизбежное. От удивления она чуть не упустила свой шанс. Уж слишком скоро все произошло, слишком внезапно. Под воздействием пилюль она ходила сама не своя — недолго было наделать ошибок.

Резкие, слепящие лампы наводили на мысли об операционной, а его хрупкое телосложение вкупе с сутулостью придавало ему болезненный вид. Хромота обозначилась сильнее, чем прежде, и со стороны казалось, что преодоление коридора едва ли не выше его сил. На лице пролегли глубокие морщины. Волосы, необычайно светлые, сейчас выглядели почти белыми. С усилием передвигающаяся фигура соединяла в себе старость и детство.

Но эта видимость сохранялась лишь до тех пор, пока он не заприметил Джулию. Взгляд его похолодел от похоти и презрения. Плечи распрямились, лицо изменилось до неузнаваемости. Он будто вытянулся дюймов на пять. Теперь, с его приближением, хромота уже выглядела как отголосок неведомой военной кампании, которая не оставляла места — никакого! — для милости к вражеским женщинам. От этого всю плоть Джулии пронзило восхитительное злорадство. Приблизившись еще на несколько шагов, он стал смотреть сквозь нее, старательно изображая слепоту, но его тело по-прежнему выражало потаенную ярость. Вот-вот, именно этого она и добивалась! Но вдруг он и в самом деле голдстейнист?

За какую-то долю секунды она приняла решение. Скользнула одной ногой вперед и упала ничком.

Чтобы такое падение выглядело правдоподобно, ей пришлось и впрямь потерять равновесие, взмахнуть руками и — жуткое зрелище — всей тяжестью рухнуть на пол. Приземлиться удалось на здоровый бок. Тем не менее у нее вырвался неподдельно страдальческий вопль: вся масса тела пришлась на поврежденное запястье одной руки и локоть другой. В следующий миг она уже сидела на полу, содрогаясь от нестерпимого холода. Руки сводило болью. Хмуро опустив взгляд, она быстрым движением поправила перевязь. Записка была у нее в руке.

Смит устремился вперед, но совсем по-другому. Теперь он был до неузнаваемости мужествен, сухощавое лицо посерьезнело. Хриплым голосом он только и спросил:

— Вы ушиблись?

И вновь ее кольнуло знакомое удовлетворение.

— Ничего страшного, — небрежно бросила она. — Рука. Сейчас пройдет.

— Вы ничего не сломали?

— Нет, все цело. Было больно и прошло.

На удивление естественным жестом Джулия протянула ему руку. Он столь же естественно шагнул вперед и помог ей встать. Принимая его помощь, она отвернулась и нахмурилась, как бы готовясь вытерпеть боль.

Ей не раз доводилось вручать записки, и техника этого дела была хорошо отработана: большим пальцем заранее прижать бумажку к ладони, а потом быстро и решительно вложить в руку адресата. Как она и опасалась, Смит застыл от удивления. Для маскировки она с силой надавила на его ладонь. Он слегка покачнулся, но тут же восстановил равновесие. А она, твердо держась на ногах, скривилась и повторила:

— Ничего страшного. Немного ушибла запястье, и все. Спасибо, товарищ!

Джулия отпустила его руку и развернулась, успев бегло скользнуть взглядом по его лицу. Она была готова ко всему: он мог и торжествующе поднять записку к телекрану, и с дурацким видом уронить на пол. Но нет: он как ни в чем не бывало улыбнулся, держа записку именно так, как требовалось: вне поля зрения наблюдателя, под защитой непринужденно согнутых пальцев.