Джулия [1984] - Ньюман Сандра. Страница 71

— Ты это помнишь наизусть? Не говори ничего… не надо, пожалуйста! Только ответь, помнишь или нет.

— Да. Это я помню, и еще другое — про солдата. «Стал некий уголок, средь поля, на чужбине…» Но декламировать не буду.

— Я все это забыл. — Он опять прикоснулся к макушке. — Ничего не осталось. Все убил своими грязными делишками. Все ушло навеки из этого мира.

— Ну почему же, ничего не ушло. Сам видишь: я помню.

— Нет, — сказал он просто. — Они сказали, что я все убил, и это правда. Поэзия ушла. Даже если я вспомню слова, они окажутся мертвыми.

И тут она поняла, что с ней дело обстоит точно так же. Слова ей знакомы, но больше не трогают сердце. А лишь напоминают о ее порочности.

— Ничего страшного, — выговорила Джулия, опять впадая в отчаяние. — Только послушай: по телекрану сейчас песню передают. Она ничуть не хуже. А даже лучше. Вот такие песни люди по-настоящему любят.

Он кивнул, глядя на нее доверчивыми глазами. Но уже в следующий миг вновь задрожал и выдавил:

— А ведь я тебя узнал! Ты — Джулия! Я выдал им твое имя. Я сказал им. Да-да, я тебя погубил!

— Ну и ничего страшного. Ты же видишь: я в порядке.

— Нет, я им сказал… и эти таблетки, что ты мне дала. Я должен был умереть, но мне не позволили. Таблетки у меня изъяли, когда я пошел в гости к брату. Мой брат! Его утопили. В комнате сто один. Я его предал! Ох, какая мерзость!

— Да нет же, — возразила Джулия. — Я уверена, все было по-другому.

— Нет, именно так. «Джеффри! Не меня!» Вот что я сказал. Это показывали в телекране. Он так отчаянно отбивался.

— Но по телекрану же часто показывают выдумки. Я работаю в отделе литературы, поэтому знаю. И даже будь это правдой, мы все поступали одинаково. Но скорее всего, это ложь.

— Ложь? Не думаю… но у меня мысли путаются. А ты кто? Я, кажется, забыл.

— Меня зовут Джулия.

— Ах да. Это ты меня предала. Я помню. Мне сто раз об этом говорили.

— Все верно. Я и рада была бы тебя спасти, но у меня не было выбора.

— Да, — сказал он попросту. — В том-то и ужас. Выбора нет, а проживать все это приходится так, будто он есть.

В этот момент что-то изменилось в доносящейся из телекрана музыке. Струнные начали повизгивать, духовые — дудеть на полтона ниже. Голос сделался грубым и глумливым. В нем появилась желтая нотка — желтизна зараженной воды, гепатитных глаз и умирающей кожи. Он пропел:

Прижав руки к лицу, Амплфорт зарыдал:

— Ну почему люди так поступают! Почему я так поступил? О, брат мой!

Для Джулии кафе «Под каштаном» на этом закончилось. Теперь каждый раз, когда ей хотелось туда отправиться, на ум приходила эта песня, а с нею — воспоминания об Амплфорте, который, пряча лицо в ладони, рыдал, — и она с содроганием отказывалась от этого намерения. А кроме того, было испорчено удовольствие, получаемое ею от телекрана. В каждом доносящемся из него голосе обнаруживалась эта грубая желтая нотка, привкус дурного джина с сахарином. И всякий раз у нее внутри яростно ворочалось все то же чувство, требующее появления на свет.

Теперь Джулия рано утром выходила из общежития и часами слонялась по зимним улицам. В сырую погоду она иногда шла в министерство, рассчитывая укрыться в своей подсобке, но ее вечно изгонял телекран. Тогда она переходила под навес автобусной установки, затем на стацию метро, а под конец в музей войны или на патриотическую ярмарку. Когда погода была особо мерзкой, она ездила на метро от станции к станции и расхаживала туда-сюда по платформам. В погожие дни бродила по улицам, стаптывая башмаки в бесконечной цепочке местных общественных уборных. Время от времени заходила в магазин купить черный хлебец, который съедала на скамейке. Затем разными способами потягивалась, чтобы облегчить боль, и испытывала нечто похожее на счастье.

Саможит — вот чем она теперь наслаждалась и что ей было запрещено прежде в статусе лица. Тогда до нее не доходило, что ей этого не хватает, но теперь она не могла себе представить ничего более прекрасного. Она была равно благодарна и за мрачность февраля, и за слякотные парки — большинство обходило их стороной, — и за пронизывающий ветер, от которого пустели улицы. Она даже ловила себя на том, что прокладывает маршруты в обход уличных телекранов: их трескотня наждаком скребла ей по нервам. Смотрела на небо, которое ее больше не пугало, а наполняло греющим душу восторгом, и вспоминала эпизоды детства. В голове крутились отрывки джаза, и ноги двигались в такт этому особенному ритму. Теперь ее стала меньше беспокоить ярость. Иногда ей думалось, что это чувство, быть может, уйдет навсегда. Пешие прогулки ее успокаивали, даже когда одежда промокала насквозь под внезапным дождем и ноги заплетались от усталости. Ходьба давала ощущение чего-то важного. Ступни быстро крепли, и Джулия гордилась, что в такой короткий срок привыкла к боли от старых ран. А вот спина, пожалуй, болела сильнее от веса ребенка, и это изрядно раздражало, притом что живот у нее вырос незначительно. Вообще говоря, его скромный размер внушал ей тревогу и не давал полностью отделаться от страха, что в минилюбе нанесли вред ребенку. Но он очень активно брыкался, да и у матери Джулии все было так же. Клара часто об этом рассказывала: говорила, что ее не разнесло, как некоторых, и что на поздних сроках беременности она испытывала восхитительное благополучие, хотя и приходилось бегать по-маленькому каждые пятнадцать минут. Точно так же чувствовала себя и Джулия.

Однажды она вспомнила рассказ Вики о том, как в Вестминстере обкладывают здания мешками с песком, и отправилась посмотреть, так ли это теперь. Оказалось, пешком туда не пройти. Весь район Вестминстера был огорожен, вверх вздымались новые металлические ворота. С той поры Джулия стала замечать такие ворота повсюду: они перекрывали улицы, ведущие к правительственным зданиям. Еще были улицы, заблокированные военными автомобилями, у которых суетились солдаты. По сути, солдаты теперь присутствовали везде: неслись по улицам в открытых грузовиках, толпились на каждом углу, охраняли подъезды. Зато вертолетов стало меньше. Иногда Джулия шла квартал за кварталом под совершенно чистым небом. Она не могла взять в толк, как согласуются эти явления, и оттого терзалась какой-то странной тревогой. Неужели происходит настоящий мятеж? Быть может, вертолеты улетели его подавлять? Никогда еще она столь отчетливо не сознавала, что телекраны не сообщают ничего; точнее, ничего реального.

В другой раз, повинуясь какой-то прихоти, она решила вернуться в тот внутрипартийный район, где в свое время встретилась с О’Брайеном. Уж здесь-то все осталось по-прежнему, думала она, пока не зашла в парк с фонтаном, в котором вода струилась из рук Старшего Брата. Оказалось, что фонтан высох, а статуя укрыта толстыми холщовыми мешками с песком; вот наконец те самые мешки, что она искала. Написанный от руки знак информировал, что работы ведет комитет по сохранению наследия района Белгрейвия. Джулия огляделась и только тогда заметила, что изменилось кое-что еще. Поскольку стоял февраль, тишина в парке воспринималась как должное, но не странно ли было видеть, что Джулия здесь единственная посетительница? Ни одной мамочки в черном комбинезоне, ни одного слуги в белом пиджаке, ни одной горничной в белом фартучке. Да и на улицах тоже было почти безлюдно. Лишь изредка мимо проносился какой-нибудь загнанный прислужник. Вначале ей показалось, что и собак нет (возможно, декрет о «паразитических тварях» добрался уже и сюда), но потом она наткнулась на кучку слуг, которые, сгрудившись, вели сосредоточенный разговор. У всех на поводках были собаки, которые весело обнюхивали друг друга под хвостом и норовили запутаться в ногах у сопровождающих. Затем по группе прокатилось волнение. Все взгляды вдруг устремились на Джулию, причем — к ее удивлению — со страхом.