Джулия - Ньюмен Сандра. Страница 48

Когда к ней приходил Амплфорт, Джулия заранее ставила у кровати его вельветовые тапочки. Надев их, он будто стряхивал ауру вялого самоуничижения и становился тем Амплфортом, которого знала ее каморка: этот рослый мужчина лет тридцати с приятным лицом разваливался на кровати, декламировал стихи и сам же страстно, остроумно восхищался их красотой. Джулия заваривала для него чай с настоящим сахаром, а он всегда всучал ей пару долларов, чтобы она вконец не поиздержалась. Если Джулия подходила к нему слишком близко, он начинал волноваться, поэтому она обычно сидела в кресле и курила, а он, лежа на кровати, записывал стихи или читал их вслух. Он даже флиртовал на свой манер, делая робкие комплименты ее красоте, называл ее «моя абиссинская дева» и сравнивал с Евой у Мильтона^[10]. К концу каждой встречи он позволял ей один раз подержать его за руку. Казалось, это приводит его в восторг. И все же, когда она его отпускала, он всем своим видом излучал благодарность и, вытянувшись, осматривал свои руки с явным облегчением оттого, что остался цел.

Хотя он был не из тех мужчин, какие ей нравились, Джулия начала проникаться к нему нежными чувствами. Она даже стала думать, что было бы неплохо прижаться к нему обнаженной, пока он читает стихи, и покрыть его шею поцелуями, заставив плакать и вздыхать от иных удовольствий. Более того, она знала, что минилюбу такое понравится. Это было бы как раз по их части.

Так что однажды, когда настало время взять его за руку, она проявила особую нежность. Затем осторожно, почти украдкой, положила другую свою руку ему на колено. Она думала, он будет сопротивляться и просить прощения, мол, «я совсем не это имел в виду». Но он только сидел, забыв, как дышать, смотрел в лицо Джулии, пока она медленно расстегивала ему ширинку, и не мешал ее руке шарить у него под одеждой. Когда она встала, чтобы снять комбинезон, Амплфорт с немым согласием ждал, что же будет дальше, а его глаза то впивались в нее, то испуганно стреляли в сторону. Все в нем напоминало мелкого зверька, который прекращает сопротивляться, оказавшись в чьих-то руках, и замирает, понимая, что не может убежать. Но конечно, именно таким образом и приручали подобных животных, и зачастую им от этого бывало только лучше. Когда Джулия направила его ладонь к своей обнаженной груди, Амплфорт принялся ласкать ее с оторопелой сосредоточенностью; а когда тронула его член, обнаружила тот в полной готовности — крупный зверь, знающий свое дело, в отличие от самого Амплфорта. Ободрившись, Джулия уложила его на спину и забралась сверху.

На протяжении всех этих манипуляций лицо Амплфорта сохраняло страдальческую маску. И дышал он как-то странно, часто, сквозь дрожащие ноздри. Руки он по-детски сжал в кулачки. Джулия была страстно благодарна ему, когда он кончил с небольшим жадным спазмом в ягодицах и на лице, как будто сопротивляясь этому всем телом. У нее мелькнула шальная мысль: «Я его убила». Через мгновение Амплфорт попытался высвободиться с криком:

— Ох, прости! Что же мы… какой ужас! Прости!

— Стэн, — сказала она, — погоди, Стэн, что не так?

— Это ужасно! Обращаться с тобой, словно… слушай, мы поженимся? Мы же теперь должны?.. Как быть? О, какая низость!..

Она смотрела на него, скованного потрясением, и ответов не находила. Джулии вспомнилось, как она лежала на просеке в росистой траве, расставив ноги и показывая себя Солнцу. Какой-то мужчина смеялся, ступая над ее головой, и почесывал себе грудь. Вот это когда-то был секс…

Тем временем Амплфорт бормотал, что пробовал такое и раньше, но полагал, что это не для него. Не то чтобы он вовсе о таком не думал. Наоборот — ночами не мог уснуть из-за подобных мыслей. Но стоило лишь коснуться женщины, и ему казалось, будто каждый, кого он когда-либо уважал, находится здесь, в этой комнате, и глумится над его грязными потугами.

— И такое же было ощущение, когда какая-нибудь женщина случайно меня заденет. Я реагирую — а потом отвратительно мучаюсь. Как обгадившийся ребенок. Я обгадился так однажды в школе, и, наверно… нет, ты не захочешь все это выслушивать! О, дорогая, какой же я жалкий болван!..

Это был последний день июля. А первый день августа был одним из дней Уинстона. Джулия приехала на час раньше и подремывала на кровати, приняв одну из четырех оставшихся таблеток Океании, когда услышала его шаги на лестнице. Уинстон тоже пришел пораньше и теперь торопливо поднимался; к эйфории от пилюль у Джулии примешалось возбуждение страха. Любое отклонение от рутины, любой намек на срочность включали тревожный звоночек. Когда Уинстон распахнул дверь, Джулия уже была на ногах.

— Дорогой! Что случилось? — воскликнула она.

Широко улыбаясь, Уинстон остановился на пороге. А когда не дождался ответной улыбки, засмеялся и, рванувшись к Джулии, крепко ее облапил. Она стала неприязненно выворачиваться:

— Да отпусти ты! Ну ладно, если уж так невтерпеж… Но в чем дело?

— В конце концов это произошло! Началось! Я поговорил с О’Брайеном. Все реально!

Джулия окаменела. Ее первым импульсом было сказать, что он не мог поговорить с О’Брайеном. Если бы это зачем-то понадобилось, с О’Брайеном могла бы поговорить она. О’Брайен — не его забота.

Тут у нее по спине пробежал холодок.

— Ты ходил к О’Брайену? Серьезно?

Он разжал объятия и стоял перед ней, ухмыляясь.

— Нет. Это и есть самое удивительное. О’Брайен сам пришел ко мне.

В итоге выяснилось следующее. Уинстон шел по длинному коридору, который ведет от отдела документации к исследовательскому отделу. В том самом месте, где Джулия сунула ему записку, он почувствовал, что следом за ним идет какой-то крупный мужчина. Уинстон инстинктивно замедлил шаг. Ему не нравилось, когда к нему подкрадываются сзади. Тут О’Брайен — а это был он — мягко кашлянул, словно собирался с ним заговорить. Изрядно потрясенный узнаванием, Уинстон поприветствовал О’Брайена, как будто это было в порядке вещей. Сердце Уинстона бешено колотилось.

О’Брайен начал с того, что заговорил о статье, которую Смит написал для «Таймс». Это была мелочевка, набросанная на скорую руку исключительно для заполнения пустого места; она ни в коей мере не могла произвести впечатление на О’Брайена, в этом Уинстон был абсолютно уверен. Но О’Брайен рассыпался в похвалах — мол, написано очень изящным новоязом; так сказал один специалист, Уинстон его знает, вот только фамилия вылетела у О’Брайена из головы.

— И что примечательно, — объяснял Уинстон Джулии, — он мог иметь в виду только Сайма. Ты его помнишь? Здесь-то я могу произнести это имя.

— Помню-помню. Конечно.

— Тогда могу тебе сообщить: его распылили.

— Неужели? Это точно, ты уверен?

— Абсолютно. Он исчез, а его имя в тот же самый день пропало из всех списков и расписаний дежурств. Это произошло месяц или два назад. Ну надо же: прямо в министерстве упомянуть о несуществующем лице, пусть даже косвенно! Ты понимаешь, что это означает?

— Это мыслепреступление!

— И более того, — прибавил Уинстон. — Это такое мыслепреступление, о котором я мог бы доложить. Теперь я его сообщник. Даже если бы не произошло ничего другого, мы с ним уже повязаны.

— Может, тебе и стоит доложить, — сказала Джулия.

Уинстон пропустил это мимо ушей.

— Тут вот какая штука… — продолжал он. — Мне еще было сказано, что он приметил в статье пару слов, которые нынче устарели, и спросил, видел ли я новую редакцию словаря новояза. Конечно, я ее не видел — ведь новая редакция еще не вышла. Ну что ж!..

— А у него, значит, новое издание уже есть.

— Именно так. Он спросил, не хочу ли я посмотреть новый словарь. «Может, вы сами зайдете за ним ко мне домой?» — так он предложил. Домой… понимаешь? А затем встал прямо под телекран, чтобы написать адрес. Он специально демонстрировал, что скрывать ему нечего. Эта записка у меня.

— Спасибо, но показывать не обязательно, — сказала Джулия.

— Нет-нет, ты должна взглянуть на почерк. Очень красиво написано.