Новый порядок - Крижановский Артур. Страница 12

— Вы, очевидно, устали и голодны? К сожалению, полноценный отдых я не могу вам предоставить...

— Я не кисейная барышня, — перебил его Романцев, — могу потерпеть. Жаль прерывать разговор на самом интересном месте.

— Хорошо, — кивнул Стоун, — тогда продолжим. Вы сказали, к власти пришла мафия. Нет, Романцев, мафия еще не пришла к власти. Но через три, максимум четыре месяца она ее возьмет. Если, конечно, мы не сумеем переломить ход событий. Но дело даже не в этом.

— А в чем же? — поинтересовался Романцев.

— Мафия не хочет брать власть. Она ей ни к чему. Мафию устраивает хлипкое равновесие между правопорядком и преступностью. Вернее, ее устраивает то положение вещей, которое имело место еще сравнительно недавно, два-три года назад. Мафия, Романцев, это люди, причем очень богатые люди, и они не прочь насладиться своим богатством. Таких людей несколько десятков, от силы сотня, вы же понимаете, что на вершине преступной иерархии места не так уж много. Этих людей больше устраивает западный вариант преступности, чем отечественный. Кому хочется жить в обществе, где каждый воюет с каждым? Но баланс нарушен, равновесия более не существует. Я повторяю, мафия не хочет брать власть. Мало того, ее лидеры напуганы до смерти. Но их заставляют бороться за власть, свирепо подавляя всякую попытку воспротивиться будущему объединению всех значительных группировок и кланов в единый организм. Итак, мафия объединяется, чтобы взять власть. Но не для себя. Для того, кто ее использует.

— Мне и самому это не раз приходило на ум, — признался Романцев. — Вы пытались выяснить, откуда грозит опасность и кто за всем этим, черт побери, стоит?

— Не задавайте глупых вопросов, Романцев, — холодно произнес Стоун. — Конечно, мы сделали все, чтобы это выяснить. Но обо всем по порядку. Вы знаете, какую должность я сейчас занимаю?

— Конечно. Советник президента по национальной безопасности и по совместительству секретарь Совета безопасности страны.

— Назначение состоялось три месяца назад, но все эти годы я продолжал заниматься комплексом вопросов, связанных с обеспечением безопасности государства. У меня были самые широкие полномочия, и я старался пользоваться ими рационально. Не все зависело только от меня, поэтому не пытайтесь изображать Стоуна неким серым кардиналом, воплощающим за спиной безвольных правителей в жизнь свои дьявольские планы. Не будем упрощать. Помимо меня в государстве есть и другие весьма влиятельные люди, и наши цели не всегда совпадали. До середины девяносто пятого обстановку в стране хотя и трудно назвать оптимальной, но все же она была достаточно стабильной. К этому времени мы уже начали выходить из кризиса...

— Все это дерьмо собачье, Стоун! — вмешался разъяренный Романцев. — Дерьмо и ложь! Я не согласен ни с одним вашим словом!

— Это ваше право, — сухо заметил Стоун. — Я вас выслушал, теперь извольте слушать меня. Вы часто упоминали девяносто первый год, много всякого сказали о моем предательстве. Что же вы забыли упомянуть о главном?

— Не возьму в толк, о чем вы говорите? — Романцев с изумлением посмотрел на Стоуна. — О чем я забыл сказать?

— О главном, Романцев. О том, какими мы были тогда.

В голосе Стоуна появились властные нотки. Это был прежний Стоун, несколько постаревший, но все еще полный сил. И как в былые времена, он представлял смертельную угрозу для каждого, кто попытается встать на его пути.

— Вот это и есть главное, Романцев, то, чего вы так и не сумели понять. А были мы рабами. Не все, конечно, а подавляющее большинство. Помните, газеты частенько писали, — семьдесят лет из нас пытались сделать рабов. Это неправда. Не пытались, а сделали. Нас всех уже давно превратили в рабов. Триста миллионов рабов, которые за эти годы успели привыкнуть к ошейнику, похлебке и палке надсмотрщика. И чем больше свободы эти рабы получали, тем меньше им ее хотелось. Вы не согласны со мной, Романцев?

— Да, вы правы, но только отчасти. Вы не дали людям даже передышки, не дали им на минуту почувствовать себя свободными, накинув на них новый ошейник.

— Передергиваете, Романцев.

Стоун скривил губы в ироничной улыбке.

— Вы же сами не верите в то, что сказали. Люди получили свободу, но как они ею распорядились? Разве они поняли, что это свобода? И что такое настоящая свобода? Нет, они стали говорить, что свобода была раньше, когда у каждого была похлебка и собственный ошейник, а надсмотрщик всегда мог растолковать, что и как нужно делать. Вот как люди поняли свободу, Романцев. Не все, повторяю, но большинство. Но миска с похлебкой куда-то исчезла, хлеб насущный нужно добывать в поте лица. Никто тебя не понукает, но никто и не пытается подсказать, как тебе дальше жить. Многим такая свобода оказалась не по нраву. Они-то и твердят, что раньше было лучше, то есть сохранялась стабильность: похлебка, ошейник и надсмотрщик. Вот так, Романцев.

— Ваша свобода сродни той, что существует в джунглях, — с горечью заметил Романцев.

— А никто этого и не отрицает, — согласился Стоун. — А как иначе? Как, по-вашему, изжить рабство? Посмотрите, как только нас предоставили самим себе, мы тут же завопили о новом рабстве. Но бесплатных завтраков на всех не хватит. Нужно бороться в этой жизни, бороться за все, нужно учиться жить с азов. Вы думаете, на Западе было по-другому?

— Мне известно, как это было на Западе, — сухо заметил Романцев. — Неужели нельзя избежать этой варварской стадии развития?

— Избежать? Но как?

Стоун развел руками, словно удивляясь наивности своего собеседника.

— Вы предлагали всех сажать, преступники, мол, и прочее. А откуда взялись все эти Рокфеллеры, Дюпоны и Морганы? Их предки также не всегда пользовались законными методами для накопления капитала Что, и их назовете преступниками? Когда у людей появляется капитал, они начинают смотреть на мир совсем по-другому. Они вовсе не обязательно будут и в дальнейшем рисковать своими деньгами и своей головой, им хочется быть уважаемыми и законопослушными гражданами.

— Поэтому вы закрываете глаза на те методы, которыми наживают капитал «новые русские»?

— Вы правильно меня поняли. Наш интерес заключался лишь в том, чтобы этот процесс шел максимально быстро и без излишних социальных катаклизмов. Шанс был предоставлен каждому. Любой мог начать с нуля и быстро стать очень богатым человеком. Можете назвать это естественным отбором. Каждый член общества должен наконец твердо усвоить, что похлебки и ошейника больше не будет.

— Невиданный цинизм, — Романцев покачал головой, словно не веря до конца тому, что слышали его уши. — Даже от вас, Стоун, я не ожидал такого.

— Прагматизм чистой воды, — возразил Стоун. — Наступит время, и вы согласитесь, что это был единственный выход из того тупика, куда мы умудрились забраться за последние семьдесят лет своей истории. А что предлагаете вы? Отловить всех преступников и посадить в тюрьмы? Понастроить новых лагерей и затолкать туда миллионов этак десять-двадцать? Всех этих бывших секретарей, предисполкомов, руководителей колхозов и предприятий, торговцев и бизнесменов? Знаете, чем бы все это закончилось? Новым Сталиным. Вы часто говорите: в 91-м я не сделал то-то, в 91-м я не посадил таких-то... Это действительно было крутое времечко. Страна без преувеличения представляла из себя пороховую бочку. Все разламывалось на куски и летело в тартарары. А ну-ка, подумайте теперь, что могло произойти, обнародуй мы имеющийся компромат? Нет, не всю информацию, хотя бы десятую ее часть? Мы получили бы такую гражданскую войну, в сравнении с которой восемнадцатый год покажется просто заурядной уличной потасовкой.

— Вы всегда славились умением чертовски точно излагать свои мысли, — тяжело вздохнул Романцев. — Мне вас не побороть. Но это не означает, что я снимаю свои обвинения. Просто дальнейший разговор на эту тему представляется мне бесплодным. Что там у вас стряслось?

6

— Беда, — глухо отозвался Стоун. — Можете назвать это катастрофой, либо подобрать другой синоним. Любое сильное выражение здесь будет к месту.