Пьющие ветер - Буис Франк. Страница 19

Затем он углубился в лес и дошел до реки. В ветвях молодых ив висели подернутые росой паутинки. Вода с шумом текла по камням. Матье знал сокровенный язык реки, изучив его по временам года, по подъему и спаду вод, по равновесию, идущему от великого Начала, когда человека еще не существовало. Он не помнил, как выглядела река до строительства плотины. В то время он был слишком мал, но часто мечтал о том, чтобы все стало как прежде, представляя себе идеальный Эдем.

Благодаря долгому изучению природы и безграничной преданности ей он смог услышать, как растет дерево. Ему бы никогда не пришло в голову вырезать что-либо на коре, как это делали другие, чтобы выпустить пар, погрузиться в иллюзию, решив, что они возносят знак на вершину дерева, хотя вырезанные слова всегда остаются на своем месте. Он никогда бы не поддался такому. Тиресий [2] был одарен зрением, подземный мир говорил и с ним, он чувствовал его язык ступнями ног, как будто он даже не носил обуви, как будто он обладал силой вернуться к истокам, не желая что-либо завоевывать. Снова окунуться в прошлое, в котором люди жили задолго до того, как поставили себе на служение красоту с помощью фресок, статуй и слов, на мгновение представить, кто на самом деле был создателем этой красоты, потому что люди были просто хранителями прекрасного. Матье не думал, что можно превзойти природную красоту. В отличие от Марка, он не верил в искусство, считая, что оно переводит поэзию мира на человеческий язык, людской язык, и только. Для Матье искусство было изобретением людей, чтобы раскрасить смерть в цвета жизни. Он никогда не боялся смерти.

В лесу источником жизни была именно смерть всего сущего. Это называлось гумусом, в котором рождались бесчисленные корни, погружаясь в землю, переплетаясь, пересекаясь, обходя друг друга, пронзая другие корни; это было место, в котором бродили первобытные формы, исчезая в глубине, когда заканчивался кислород; место, в котором тщательное и постоянное разложение приводило к жизни; место, в котором просыпались и засыпали.

Матье смотрел, как под нависшими ветками деревьев течет река. Он, как всегда, испытывал сильные эмоции. Снял рубашку. Тени от веток падали на его спину, а когда солнце скрывалось за облаком, они исчезали, и показывались рубцы, впившиеся в его плоть, шрамы разных лет; то была его собственная кора, изрезанная жизнью кожа. Когда он был младше, когда отец бил его, он научился покачиваться на волнах боли, научился не обращать на нее внимания. Теперь его покрытая шрамами спина принадлежала телу, которое было лесом. Он принес ему жертву, жертву из древесных мышц, земной плоти и невидимой крови, как символ вечности и бесконечной жизни.

Поднялся ветер, лес зашумел, раздулся, как птица расправляет свое оперение, чтобы произвести впечатление на врага; это означало, что, что бы люди ни предприняли против него, какую бы крошечную битву они ни выиграли, это никогда не сделает их победителями. Одна только долина заключала в себе и прошлое, и настоящее, и будущее, она сама была выражением времени, и человеку она была не по плечу.

Матье снял ботинки и носки, брюки и трусы. Он стоял прямо, расслабив руки, на куче листьев. Его охватило яростное желание пустить корни, стать деревом. Он чувствовал, как новая жизнь копошится под его ногами, проникает в него, поднимается по лодыжкам. Он почувствовал, как по ногам текут соки, как будто ветку, срезанную весной, зажимают в тиски. Наконец-то он стал принадлежать этому миру, став проводником подземных сил.

Эли увидел, как Мартин вошел в дом, даже не заметив его. С тех пор как ушла Мабель, старик часто оставался сидеть на складном стуле, опираясь подбородком на костыль, обмотанный пластырем, и смотрел на ажурный фронтон крыльца, за которым простиралась природа, размытая зарождающейся катарактой.

Во второй половине дня Эли выходил на прогулку, надеясь встретить Мабель. «Ты знаешь, где меня найти», — сказал он ей, прежде чем она ушла. Он всегда сидел на бортике фонтана, убаюканный звуком струйки воды, вытекающей из медной трубы и поющей свою незапамятную мелодию, идущую из недр земли. Когда люди пересекали площадь, они делали вид, что не видят его, и, возможно, в итоге и правда замечали его не больше, чем статую генерала. Эли неподвижно сидел в течение долгих минут, его шея была напряжена, сморщенная, как у черепахи, старая масса выцветших красок, лицо совы, с отрешенным взглядом, потерянным и ничего не видящим. Он медленно выходил из оцепенения, когда солнце начинало играть на статуе. В южной части площади в это время часто появлялся рабочий люд, толпа, движимая единым духом, жаждой алкоголя и забвения.

Затем Эли шел, прихрамывая, прочь, он торопился вернуться домой, его голова клонилась к земле, и он выпрямлялся только после того, как выходил из города. По дороге он замедлял шаг, пытаясь незаметно угадать, за каким деревом будет прятаться Люк.

Взор колеблется перед гармонией, блуждает, уходит, возвращается, не останавливается надолго, путешествует бесконечно. Взор никогда не колеблется перед разрывом, свидетельством контраста, глаза впиваются в новое, потом взор пресыщается и затухает. В первую очередь привлекает только пошлость. Слишком много красного на губах, на щеках, слишком много теней вокруг глаз; эта одежда, которая говорит вместо тела, эти шаги, основанные на эфемерных желаниях.

Красота — это человеческая концепция. Только благодать может воплотить Божественное. Красоту можно объяснить, изящество же необъяснимо. Красота шествует по суше, а грация парит в воздухе, невидимая. Грация — это таинство, красота — лишь венец мимолетного царствования.

Мабель была воплощением грации, и те, кто смотрел на нее, не знали, что делать с этой тайной, словно столкнулись с древним писанием, состоящим из символов, которые прошли через века и останутся в новых тысячелетиях. Мабель не нужно было хитрить. Взгляд путешествовал по ее коже, часто замедляясь, о да, замедляясь, почти фиксируясь на детали, возведенной в абсолют, а затем удаляясь, сохраняя в памяти оставленный отпечаток, чтобы позже рассмотреть его получше.

Теперь все в городе могли видеть ее, когда она шла по улицам, когда работала в «Адмирале». Каждое место, где она проходила, должно было превращаться в собор для принятия причастия. Каждый день должен был быть благословением небес за то, что она встретилась нам на пути. В то время как некоторые безоговорочно подчинялись этой грации, другие замышляли ее испортить, свести ее к чему-то, что можно ненавидеть или чем можно обладать.

Сидя в кожаном кресле с широкими подлокотниками и глядя в пустоту перед собой, Джойс играл застежкой сумки, которая лежала у него на коленях. Он опять услышал звон колокола. В тот момент, когда церковь выплюнула своих прихожан. Джойс никогда не поймет эту общую потребность чувствовать, что с ними считаются и что их защищает Бог, верить, что они настолько важны, что иначе и быть не может. Однако Божественное предстало перед ними, как только они покинули место поклонения: плотина, электростанция и все остальное. Достаточно было прочитать названия улиц, чтобы убедиться в этом. Не было другого божества, кроме Джойса, он везде оставил свой след. Его имя было повсюду в городе, а имя Бога — нет. Именно он, Джойс, осветил убогую жизнь жителей города и долины, направив к ним свет, распространив его даже в их церкви. По крайней мере, народ был у него под каблуком, под его игом. Однажды все они признают его единственным и неповторимым творцом всего сущего, а если нет, то он даст им понять, что может вернуть все назад одним щелчком пальцев.

Джойс по опыту знал, что полагаться можно только на себя. Если он когда-либо сомневался в этом, жизнь ему об этом напоминала, и это удерживало его от любого душевного волнения. Жизнь, которую он всегда держал в тайне. Он считал, что человек должен знать, как далеко может зайти, раздвинуть границы сущего, доказать что-то самому себе. Но сейчас он понимал, что этого недостаточно, что в долгосрочной перспективе человек никогда ничего себе не докажет, что взгляд других — единственное средство убедиться в том, что чего-то стоишь, и все же он сторонился чужих взглядов.