Ежегодный пир Погребального братства - Энар Матиас. Страница 41
«Придется переплыть Луару… Плыть вдоль кофейного склада, потом к югу, до Резе. Там вы найдете друзей».
Она сумеет снять с него кандалы, провести его к реке через подземный тоннель; она представляет, как его подхватит течением и понесет на запад, как несет лодки; она видит, как он из последних сил выберется на берег и окажется в Трантему среди рыбаков.
«Сегодня, как стемнеет, — говорит она — Отец.»
«Что — отец?»
«Когда ом напьется пьяным, в таверне»
«А стража?»
«Проход к реке никто не сторожит».
Фульк чувствует, как возвращается жизнь; ж мой смеркается рано, — он прижимает к себе де вушку, ее сердце бьется так сильно, словно сейчас выскочит из груди.
«А вы вернетесь?»
«Вернусь, когда мы одержим победу. Даю вам слово». Он берет ее руку. Она встает так быстро, так резко, что кружится голова.
День тянется долго. День тянется бесконечно. Она не знает, правильно ли то, что она делает, или неправильно, но вспоминает, как ладонь Фулька коснулась ее тела, и сомнения исчезают. С наступлением темноты главный тюремщик, как обычно, идет пьянствовать в таверну. Дочь поднимается в камеру, неся узнику хлеб и воду, в кармане у нее — молоток для кандалов.
Она бы затруднилась объяснить свои действия. Юный дворянин дрожит от нетерпения.
«Ешьте, пока я снимаю оковы».
Он ест. Несколько ловких ударов молотком — и затычка выбита. Фульк знает, что через десять шагов рана откроется, что повязка набухнет кровью, что путь через реку будет долог и мучителен.
И может так статься, что он все же погибнет в воде. Или убьют охранники. Он вздыхает. На все воля Божья! За Бога и короля!
«В Резе спросите, как найти „Либедан“. Это постоялый двор… Там будут… те, кто вам поможет».
В конце туннеля — низкий скользящий свет, отражение хромой луны и запах тины.
Прекрасная тюремщица указывает ориентир на том берегу, и узник тут же бросается в Луару.
Фульк Валер де Коэкс преодолевает реку едва ли не единым гребком — ему помогает течение — и, дрожа, выходит возле Резе.
Он в последний раз вспоминает о спасшей его девушке. Клянется, что непременно вернется в Нант и возьмет ее в жены, — где ему знать, что в скором времени он погибнет, получив прямо в лоб республиканскую пулю.
В тот миг, когда он в последний раз представляет себе лицо и зеленые глаза дочери тюремщика, внезапно каким-то волшебством из тумана, закрывшего Луару, как дальний зов, приглушенный расстоянием, раздается перезвон — это Нант бьет во все свои колокола.
IV
ЕЖЕГОДНЫЙ ПИР ПОГРЕБАЛЬНОГО БРАТСТВА
«Добрые мои могильщики и скорбные трудяги, магистр Сухопень, казначей Гром-Сопля, церемониймейстер Биттезеер, друзья и собратья! Вот и собрались мы на новую ежегодную встречу, дабы праздновать два дня кряду очередную передышку в нашем скорбном ремесле, ту паузу, что с незапамятных времен дарует нам Судьба, — два дня, в течение которых мы не предаем тела земле и когда сама Смерть дозволяет нам радоваться, позабыв общеизвестную истину о том, что именно она рано или поздно примет нас в свои объятия и станет нашей последней любовницей, общей для всех. Пришла пора открыть ежегодный пир нашего Братства, который проходит каждый год с тех пор, как стоит мир, — мы будем кутить, набивать брюхо и заливать в глотку вино. Возрадуемся, скорбные братья мои, смените унылые мины на гомерический хохот! Но прежде, подобно предшественникам нашим, уговоримся, как пить, и да не будет сказано, что могильщики до срока свалились под стол, — а я уже замечаю, как ваши взгляды вожделенно оглаживают бока бутылок. Так вот, поглощать зелье мы будем сообща, в соответствии с великой традицией Братства, и разглагольствовать будем обязательно до и после выпивки, хотя бы в первый день; а потом уже целиком вверим себя божественной бутылке, святой лампаде, что светит нам своей мудростью, и станем пить до упаду, стараясь все же поразборчивей лепетать даже во хмелю, а под конец, на второй день, почти уже не будем говорить — молча сосредоточимся на амброзии, пока не свершится чудо сна и всех нас не одолеет дрема. Тогда Смерть снова обретет власть над жизнью, а мы — свое скорбное ремесло, ибо так записано на скрижалях.
Передышка! О Смерть, повесь косу! Помилуй, дай вздохнуть! Пусть остановит Колесо вращенье!»
Произнеся слова ритуала, Марсьяль Пувро опорожнил большой кубок, омочив усы и испачкав рубашку. Видели бы вы собравшихся: лица испитые, глаза выпученные, руки дрожат, все только и ждут сигнала броситься к вожделенной выпивке, к пирогам, которые расставляет обслуга, к огурчикам, к убоине, которая жарится на вертелах.
«Ну, славные мои могильщики, за вас! Да здравствует смерть!»
Тут жидкое забулькало в глотках, зачмокали губы, зацокали языки; недовоспитанные рыгнули, исстрадавшиеся облегченно перевели дух: пир начался.
«Виват тебе, щедрая девка — смерть!»
И все грянули хором: «Виват тебе, щедрая девка — смерть!» — жутким каторжным ором, словно взбесилась целая тюряга.
«Ну, славные мои могильщики, возлюбленные гробокопатели, теперь уж мы поживем в свое удовольствие, разрази меня гром! Попируем да побеседуем! Отведаем убоины!»
Видели бы вы, как девяносто девять гостей кинулись загребать мясные запеканки да хлеб, отрезать ломти, класть одно на другое, кто-то от жадности поперхнулся, подавился, закашлялся и, если б не был вовремя стукнут соседом по спине, посрамил бы традицию, согласно которой во время пира Погребального братства никто не умирает, кроме домашней птицы, кроликов, свиней, ягнят и бычков, в количестве, достаточном для устройства пира, а в тот год к ним еще прибавилось множество лягушек и угрей, доставленных мешками и корзинами; но, прежде чем челюсти принялись жевать, а глотки глотать, слово взял магистр Сухопеньдля ответа на зачин и первого положенного по ритуалу вопроса.
«Спасибо, мэтр Пувро. Долгой тебе жизни! Благодарю за то, что принимаешь нас в этом чудном аббатстве! И раз уж нам вовсе не грозит кризис, давайте возрадуемся, ибо радоваться нам дозволено лишь единожды в году. Вспомним, друзья, о нашей скорбной доле и благословим врачей, что помогают нам и обеспечивают хлеб наш насущный. (Все засмеялись, отплевывая огурцы.) И пусть жены наши рожают Бессмертных! Придет черед — похоронят и нас! Таково Колесо! Так выпьем же, друзья! Выпьем, раз уж дозволено нам забыть все это и радоваться целых три дня, разрази нас гром!
Первый вопрос, который я хочу задать вам, добрые мои могильщики, касается женщин. Доселе были они исключены из нашего Братства. Однако двадцать первый век требует включить их в наши ряды. Разве не равны они мужчинам во всем?»
Слышали бы вы, какое гробовое молчание встретило это рискованное предложение. Все прекратили жевать, некоторые в отвращении сплюнули вино через левое плечо, к ярости соседей; другие с великим интересом вытаращили глаза.
«О ком это ты? О женщинах? Женщин, значит, тебе захотелось? Похоже, за тебя думает твой краник, Сухопень, а он у тебя маленький и бледный. Похоже, это он за тебя сейчас говорит. (Хихиканье.) Женщин он захотел?! Чтобы сделать из пира — оргию?! Зачем же обрекать дамочек на наше проклятое ремесло? Зачем же приобщать их к нашей печальной судьбе, если она для них закрыта? Ты хочешь под предлогом равноправия, чтобы они взяли на себя часть нашей скорби? Зажрался ты, Сухопень. Забыл о том, как живет простой народ. Не трожь сиськи, пусть они остаются в мире красоты».
Все завопили: «Хорошо сказал Пувро, правильно!» — и, пользуясь заминкой, снова принялись сосать из бутыльков, с грустью вспоминая про разные знакомые сиськи. Надо было видеть лицо Сухопеня, бледного от оскорбления.
«Пувро! Ошибка! Ради красного словца ты выкинул из ванны младенца вместе с водой! Вот мой аргумент: тебе прекрасно известно, почему в Погребальном братстве нет женщин и почему даже нашим супругам закрыт в него доступ. Я скажу так: дело это давнее. Тут не обошлось без легенды. Несправедливости. Суеверия. Как? Женщины, значит, могут вести бухгалтерию, принимать клиентов, а хоронить сами не могут? Разве не стоят они на торжественном прощании, одетые во все черное? Разве не сподручней им утешать скорбящих? Своей красотой и прелестью возвращать обратно к жизни убитого горем вдовца? Или трогать сердца, утирать слезы? Сам-то ты, Пувро, разве не хочешь, когда наступит — не дай бог — твой смертный час, чтобы тебя обрядила в последний путь нежная и ласковая женская ручка, а не волосатая пятерня какого-нибудь работяги? Значит, что: живых людей женщины могут гримировать и причесывать, а мертвых — ни-ни? Значит, им открыт доступ всюду, кроме этого Братства? Вот что я скажу, коллеги: пора нам встряхнуть формалин».