Обреченные - Нетесова Эльмира Анатольевна. Страница 8

Михаил Иванович долго говорил о наказаниях за беспорядки

к

— За ваших — расстрел? За живых? А за наших — убитых, кто ответит? За стрельбу по людям, детям и старикам, иль вам все дозволено? Мы не крали! А нас назвали ворами! За что все это? Иль не думаете, что завтра сами рядом с нами окажетесь? Только мы незаконно ссылку отбываем, а вы за преступления! Надоело! Завтра жалобу Сталину напишу! Пусть он разберется, кто страну в войну грабит! Кто мародерствует в тылу и кому нужны эти подвиги проверошников?

— Дурак! Да твое письмо никогда не дойдет до Сталина. Ляжет на стол к таким, кто сюда с обыском приехал. Тебе же от того хуже будет потом. Убьют и отвечать не станут. Ты кто? Враг народа! Не забывайся. Хочешь жить — молчи тихонько. И верни

оружие, какое украли у проверяющих, иначе, всему поселению

беда

— Хватит грозить! Устали люди вас бояться. Вы с оружием, но и мы не с голыми руками нынче. Не станем ждать пока нас всех перекрошат. И хотя об оружии ничего не знаю, не верну его. Оно нам очень нужно нынче. От приезжих всяких.

— С огнем шутишь, — нахмурился Волков.

— Плевать! Я оружие ни у кого не брал. А кто его взял, знает зачем оно нужно. Я отнимать не стану.

Волков попытался сгладить. От угроз к уговорам перешел. Но, не помогло. А тут ссыльные стали к дому Гусева подтягиваться завидев охранников. Послышались угрозы отплатить за троих убитых ссыльных. Михаил Иванович с опаской оглядывался на дверь. Понимай, что время разговора кончается.

— Что ж, я хотел по-хорошему, ты сам виноват, что подвергаешь опасности все село, — встал, вздохнув.

Едва он вышел из дома, Шаман сел за письмо Сталину. В нем он рассказал обо всем. Письмо получилось длинным. На шести листах, исписанных с двух сторон. Писал мужик о горькой судьбе сельчан, о несправедливости и жестокости. В конце письма попросил вождя помочь, поверить усольцам. Это письмо он прочел ссыльным. Слушая его, люди плакали, другие говорили, что если оно дойдет до вождя, тот поможет. Письмо взялась отправить Лидка. И хотя не верила, что оно облегчит судьбу, пообещала уговорить поселковых работников почты отправить письмо, минуя проверку. Ей это удалось. И для всего спецпоселения потянулись долгие дни ожиданий.

— Что решит вождь? Отдаст приказ перестрелять всех ссыльных или накажет тех, кто причинил усольцам столько несчастий?

Нервное напряжение достигло предела. Люди устали от неизвестности. Она стала сущим наказанием для всех. Лидка в эти дни объясняла всем, что письмо до Москвы с Камчатки идет очень долго. Не меньше месяца. Да на обратный путь потребуется время. И ссыльные ждали. К ним уже дважды приезжали с обысками из поселка, но оружие не нашли. Грозились упечь всех в каталажку и держать в ней до тех пор, пока не укажут место, где спрятаны наганы. Но усольцы молчали. Они ждали ответ от Сталина.

Однажды, когда вся надежда исчезла, среди ночи, в окно к Гусевым постучали. Приехал нарочный из Октябрьского. Передал под роспись Виктору большой пакет под сургучными печатями. У Шамана, руки затряслись, когда прочел обратный адрес. Велел жене будить детей, чтоб не ожидая утра позвать в дом ссыльных. Всех, чтоб знали ответ вождя. Через пяток минут люди набились в дом так, что невозможно стало продохнуть.

Виктор при них вскрыл конверт.

Читал, четко выговаривая каждое слово:

«Ваша жалоба получена. Виновные будут наказаны. Идет проверка обоснованности вашего наказания. В случае беззакония, права будут восстановлены всем, кто сослан в спецпоселение, не являясь врагом народа. Спасибо за помощь фронту, за мужество, за веру в справедливость. Сталин».

Уже к обеду узнали усольцы от Лидки, что все приезжавшие в село с обыском сегодня отправлены на фронт. Их сняли с брони… А к вечеру в Усолье привез Волков ссыльным теплую одежду, одеяла и подушки. Обещал даже двух коров дать селу. Чтоб не сидели дети в зиму без молока.

Гусев смекнул, чем вызвана такая небывалая щедрость. И Лидка, оказавшаяся рядом, не смолчала:

— Боишься, что и тебя на войну заметут вместе с теми? Хвостом метешь нынче? А забыл, как недавно грозился? Мы и про тебя напишем, погоди, гад! Не все изголяться над нами. А то хвост распускал — письмо не пропустят! Дошло, как видишь. И всех подлюк нынче из теплых постелей на передовую погонят.

— Ты-то чего тут тявкаешь? Да никто войны не боится. Для тех мужиков это честь, защищать страну на передовой, а не сидеть в тылу. Им особое доверие оказано. Они сами на фронт просились. Потому что люди они. Не то что ты, стерва! Думаешь, тебя освободят от ссылки? Держи шире, дурковатая! Может кого и освободят. Но не тебя. За анекдоты на Колыме гноят. И тебе тут до гроба…

— Иди-ка в жопу! Не ты судья! За всех за вас теперь возьмутся. Пусть я сдохну тут, но и вам покоя не будет, полудурки проклятые! — орала баба.

Михаил Иванович, разозлившись, забыл о своем обещании насчет коров. И долго не показывался в Усолье. Никто не приезжал в село. О нем словно все разом забыли. Лишь оперуполномоченный, молодой, очень вежливый человек, освобожденный от службы по инвалидности (ему на войне оторвало ногу) попросил Гусева вернуть оружие. Он не грозил, не грубил. И Виктор не стал спорить. Позвал мальчишек. Велел принести наганы. Те вскоре вернули все до патрона.

Оперуполномоченный извинился перед Гусевым и мальчишками за хозяев наганов. Сложил в сумку оружие. И тяжело скрипнув костылями, пожал каждому руку, поковылял к берегу, где ждала его утлая, одинокая лодка. Гусева подкупило то, что приехал человек без охраны и оружия. С одной верой. Как к равным себе. Ссыльные, глянув на него мимоходом, пожалели окалеченную молодость. Молча посочувствовали парню.

Тот вскоре снова появился в Усолье. Трудно сошел с баржи, и позвав Гусева, попросил принять под расписку двух стельных коров, жеребую, кобылу, два десятка мешков овса, комбикорм и сено. Сказал, что все это выделено ссыльным поссоветом. Но за животных деньги будут отчисляться из общего заработка в пользу государства.

Усольцы срочно строили сарай. А Шаман головой качал. Значит, не ждать освобождения от ссылки, если власти скотину дали, Хотя, как знать, может решили привязать к месту таким путем? Да и куда сейчас ехать, кругом война… Просто жизнь облегчить решили, — успокаивал себя Шаман.

Когда коровы и кобыла были переведены в теплый сарай, ссыльные вздохнули. Еще бы кур десятка три. Чтоб детвору кое-когда побаловать, — вздыхали бабы. А старухи, подоив коров, (им до запуска немного оставалось) давали по глотку молока малышне.

Жизнь в Усолье с окончанием путины не замерла. Все взялись за постройку домов для тех, кто жил в землянках. Пять срубов стали рядышком с готовыми, уже обжитыми домами, их стены росли вверх с каждым днем.

Первые дома Усолья. Они стали плечом к плечу, в ровную шеренгу. Словно люди. Вместе все можно выдержать и пережить. В темноте ночи они светили своим усольцам глазами-окнами. Жизнь в них не затихала допоздна. Дома… В них ссыльные чувствовали себя людьми, а не кротами, обреченными на вечную темноту, сырость и болезни. Строились дома, не глядя на мороз и шквальные ветры, на колючий снег. Строились с шутками, чтоб легче и веселее жилось в них людям.

Кто здесь поселится, это решат старики и мужчины. Счастлива ль будет в них жизнь? Да разве бывает счастье у ссыльных, которых на весь свет заклеймили горьким позором, назвав врагами народа.

Шли дни, недели. Зима уже всерьез сковала льдом реку со скучным названием Широкая. А люди все ждали, что объявятся на их берегу посланцы справедливости, снимут по приказу вождя обвинение, убрав из их биографий «враг народа». И вот однажды, под новый год, долетел до их слуха забытый голос гармони — трехрядки, веселые голоса, смех, приближающиеся к Усолью. Ссыльные высыпали навстречу. Все от стара до мала.

— С добром идут! Вишь, как отплясывают, добрые вести несут, — вырвалось у Антонины.