Дом и корабль - Крон Александр Александрович. Страница 16

— Что, лень?

— Конечно. Да и трусость не всегда природное качество. С непривычки в организме вырабатывается какая-то сволочная химия, какие-то там адреналины, от этого сужаются сосуды, нарушается кровообращение, сохнет в глотке, подкашиваются ноги, и человек начинает делать глупости. Если корни трусости не в мировоззрении — это только отсутствие навыка к опасности.

Туровцев опять кивнул. Он хорошо знал свою способность хрипнуть от волнения.

— Впрочем, нет двух одинаковых людей, — услышал он голос Горбунова. — Каждый сходит с ума по-своему. Я, например, трушу в двух случаях — когда не умею и когда не понимаю. В походе я натерпелся страху именно потому, что мы столкнулись с кучей таких вещей… в общем, с тем, к чему мы были недостаточно подготовлены. Не берусь утверждать, что у меня не будет новых ошибок, но старых я уже не повторю и постараюсь, чтоб в следующем походе неожиданностей было меньше. Давайте выпьем, — сказал Горбунов быстро, как бы пресекая расспросы, и стал разливать вино, стараясь, чтоб вышло точно поровну.

Митю опять поразила способность этого человека мгновенно сосредоточиваться.

— Выпьем, Дмитрий Дмитрич, — сказал Горбунов. — Давайте пока каждый за свое. Или нет, давайте все-таки за общее. За Победу. На одном корабле или на разных будем драться за нее до последнего дыхания.

Они выпили не чокаясь, только перед тем, как выпить, подняли стаканы и поглядели друг другу в глаза. Глаза Горбунова смотрели испытующе, но дружелюбно, Мите показалось, что какая-то главная, самая интимная часть разговора начнется именно теперь. Но Горбунов, немного помолчав, заговорил о пустяках и собрался уходить.

— Так что подумайте, — сказал он уже у двери. — Служить со мной будет труднее, чем с дядей Васей, — это наверное. Подумайте и, если надумаете, приходите завтра к семи ноль-ноль прямо на лодку. Я буду принимать корабль, посмотрите технику, познакомитесь с людьми…

Он подавил зевок, глаза смотрели устало.

— Я сильно сдал за поход, — сказал он извиняющимся тоном. — Потерял в весе почти десять кило, а набрал пока только два. Плохо кормите, товарищ помощник командира базы.

Он протянул руку. Пожатие было крепкое, и в нем Митя опять ощутил ту силу, которая полчаса назад разогнула и прижала к доске стола его руку.

Глава пятая

После ухода Горбунова Митя сразу же лег, но долго не мог заснуть. Он понимал, что за предложение командира надо хвататься обеими руками. Отказаться — значит расписаться в том, что все попытки вырваться с «Онеги» были ханжеством и ловко замаскированной трусостью. Однако его мучили сомнения.

Боялся он не опасности. Гораздо страшнее было не справиться. Пожалуй, он и сегодня сумел бы в полутьме специального кабинета рассчитать «торпедный треугольник», выйти в условную атаку и поразить игрушечный кораблик. Но, послушав, что рассказывают люди, побывавшие на позиции, он понял, что между учебным кабинетом и боевой рубкой расстояние, как от Земли до Солнца. Упустить врага, промахнуться боевой торпедой — даже жутко подумать.

Сон Митя видел нравоучительный. Ему снились преподаватели. Первым приснился Славин, старый коммунист, читавший основы ленинизма.

— Вы способный парень, — сказал Яков Михайлович, высоко подняв левую бровь, отчего его взгляд старой умной птицы становился еще пронзительнее, — но из вас не выйдет толку, потому что вы не читаете первоисточников. У вас хорошо привешен язык, и вы одерживаете легкие победы в спорах с единомышленниками, побивая их при помощи не вами выбранных цитат. Но попадись вы в лапы хорошему начетчику из меньшевичков — я эту породу знаю, — и через четверть часа вы будете сидеть в глубокой калоше. Правы будете вы, а не он, но это вам не поможет, ибо ваши цитаты для него не обязательны, а историю, экономику, статистику он знает лучше вас. Кант был, конечно, дуалистом, но не думайте, что я поставлю вам «хорошо» только за то, что вы монист.

На смену Славину появился Тойво, физинструктор, с которым Митя прошлым летом играл в теннис.

— Ты сёрт тебя не знает какой способный дьявол, — сердито сказал Тойво, — я бы взялся в год сделать с тебя чемпион, ты имеешь все: рост, глазомер, дыхание. Но ты не будешь чемпион — сказать, почему? Потому что ты держишь ракетку, как будто она топор, и не хочешь держать правильно, ты боишься отдать мне свое малое умение, чтобы завтра получить большое. Иди, обыгрывай глупых девчонок, и пусть они думают, что ты умеешь играть…

Нечто подобное оба говорили, в свое время, наяву.

Поутру открыв глаза, Митя сразу же зажмурился от веселой ряби — слабенький луч осеннего солнца пробился сквозь облачное месиво, отразился в невской струе и, преломленный толстым стеклом иллюминатора, разгуливал по покрытому крошкой и белилами подволоку. Еще не вполне проснувшись, Митя уже знал, что ему предстоит что-то важное и приятное, только не мог вспомнить, что именно. А вспомнивши, сообразил, что радоваться лучику глупо: светло было потому, что он проспал. Он вскочил как по тревоге. Одеваясь, потрогал щеку: бриться было необходимо. Лезвие оказалось тупым, спешка и ледяная вода довершили неудачу, через минуту Митя был окровавлен.

«Двести вторая» стояла третьей от борта «Онеги». Было четверть восьмого, когда Туровцев, пробежав по шатким, без поручней, мосткам, спрыгнул на верхнюю палубу лодки. На мостик пришлось карабкаться по скобам — неудобство всех малых лодок. Рубочный люк был открыт. Митя заглянул вниз. Длинный и узкий трап с поручнями из скользких никелированных трубок уходил отвесно вниз и терялся в глубине, где брезжил слабый желтоватый свет. Митя на секунду замялся — такой узкой показалась ему горловина. Но, зная, что дежурный следит за каждым его движением, он ухватился за крышку люка и, нащупав носком ближайшую перекладину, начал медленно спускаться. «А ведь недавно я тоже так умел», — сказал он себе, когда дежурный соскользнул вслед за ним, как по канату, почти не касаясь ногами перекладин. «Надо потренироваться, хорош я буду, если скомандуют срочное погружение».

В центральном посту никого не оказалось, только радист возился за своей перегородкой. Пахло хлором и олифой, сияла надраенная латунь, множество приборов издавало легкое жужжание и стрекот, напоминавшие хор насекомых, который слышен, если в жаркий полдень лежать, зажмурясь и раскинув руки, в высокой, прокаленной солнцем траве.

Туровцев огляделся. Все как на лодке Стремянного, только поменьше: в центре — перископ, справа — управление горизонтальными рулями, слева — станция управления погружением и всплытием. Штурманский столик совсем крошечный, как парта дошкольника. А вверху, над головой, кружок светлого неба, такой маленький, что похож на лунный диск.

Из круглого люка, соединяющего центральный пост со вторым — жилым — отсеком, доносились голоса и смех. Пролезая, Митя согнулся в три погибели и все-таки задел фуражкой за «барашек». Фуражка покатилась, смех усилился. Поймав с помощью дежурного проклятую фуражку, он предстал перед весело настроенной компанией, собравшейся вокруг стола. Тут он вспомнил, что на «двести второй» был свой обычай — утренний чай, даже стоя у базы, они пили у себя на лодке. Кроме Горбунова и командиров боевых частей, за столом сидел Кондратьев. Горбунов, все еще посмеиваясь, кивнул Туровцеву и пригласил к столу.

Чаепитие заканчивалось, вестовой убирал посуду. Митя прислушался к шедшему за столом разговору и ничего не понял. Слова как будто самые обыкновенные, но добраться до смысла невозможно. Однако говорившие понимали друг друга с полуслова, при этом они не пользовались никаким условным кодом, они просто опускали все, что было понятно и без слов. Несомненно, эта удобная для своих и непостижимая для посторонних манера сложилась в боевом походе. Туровцев в походе не был и к тому же опоздал — претензий у него быть не могло. Минут пять — Мите показалось, что все пятнадцать, — они говорили про свое, не обращая на пришедшего ни малейшего внимания, только Каюров изредка посматривал на него узкими глазами. Отчаявшись что-либо услышать, Туровцев стал смотреть. И еще раз отметил: у подводников с «двести второй» есть свой стиль. У всех поношенные, но не суконные, а шевиотовые кителя, лоснящиеся от частого глажения и без пылинки. Ярко начищенные массивные, так называемые «рижские» пуговицы. Почерневший и позеленевший, но настоящий золотой галун нашивок. На этом фоне новый, но давно не глаженный суконный китель с нарукавными нашивками из суррогатной желтой тесьмы, целлулоидный подворотничок и плохо побритая расцарапанная физиономия лейтенанта с плавбазы должны были выглядеть неавантажно и чужеродно. Наконец разговор иссяк, и все глаза, как по команде, обратились к Туровцеву.