Памятник крестоносцу - Кронин Арчибальд Джозеф. Страница 51

— Угадай, что у меня здесь! Рекомендательное письмо к маркизе де Морелла. Это старушка очень знатного рода, настоятельница женского монастыря в Авиле. Надеюсь, она меня примет. Одного из ее предков писал Гойя. Портрет висит в Прадо.

— Ну, а я в таком случае нанесу визит предку. А заодно — и всем прочим, кого писал Гойя.

— Да, конечно, это должно представлять для тебя интерес, — согласился Пейра. — Но все же… маркиза…

Он спрятал письмо в бумажник, а бумажник снова обвязал бечевкой. Потом внимательно поглядел на Стефена.

— Ты чем-то расстроен, друг мой? Что тебя тревожит?

— Нет, ничего, — сказал Стефен. Затем, так как ссора с генералом Десмондом все еще угнетала его, неожиданно для себя добавил: — Меня хотели завербовать в солдаты.

Пейра, большой мастер на причудливые умозаключения, казалось, ничуть не был удивлен. С минуту он задумчиво посасывал свою потухшую трубку, затем изрек:

— Принудительная военная служба — чудовищное изобретение, одно из самых больших зол современности. Кому это нужно: напяливать на людей мундиры и посылать их убивать друг друга? Когда-то рыцари по доброй поле вступали в поединки, война была для них спортом, и ни на что другое они попросту не годились. Но никому и в голову не приходило заковать философа или поэта в латы и погнать его на поле боя. Даже крестьян обычно не трогали. А теперь мы все должны быть мастерами по уничтожению себе подобных.

Стефен, слушавший Пейра с улыбкой, рассмеялся. Пейра принял это как знак одобрения, но, ничем не проявив своего удовольствия, испустил глубокий вздох.

— Увы, бедное человечество, чего только не приходится тебе терпеть от сильных мира сего!

— Ну, во всяком случае, — сказал Стефен, которого несколько позабавило это высказывание, — нам пока что ничего не грозит. Более того, так как уже перевалило за полдень, мы сейчас будем обедать.

Жером признался, что голоден. Он хотел было достать из саквояжа окорок, который презентовала ему мадам Юфнагель, но Стефен, находившийся в приподнятом настроении, решил послать экономию ко всем чертям.

Они протиснулись через переполненные вагоны к ресторану и, глядя на проносившиеся за окном пышно разросшиеся живые изгороди, на желтеющие ивы, нависшие над серым, вздувшимся ручьем, и зеленые кроны деревьев, позавтракали сардинами, телячьей грудинкой и острым сыром «бри». Потом взяли по рюмке бенедиктина, и Пейра мирно запыхтел трубкой.

К вечеру за окном потянулись плоские однообразные равнины Ландов, безлюдные дюны и бесконечные сосны. Лишь изредка вдали мерцала синева — это было море. Ночь наступила внезапно, набросив свое темное покрывало на округлые холмы и тучные виноградники Гаронды. Когда поднялась луна и заблестела над погруженными во мрак равнинами, за которыми вздымались к небу горные кряжи, тревожная тоска закралась в душу Стефена, воскрешая прошлое. Но усилием воли он прогнал воспоминания и заставил себя думать о будущем, только о будущем, о восхитительном путешествии, которое ждало его впереди.

В вагоне было почти темно, тускло светился синий огонек ночника. Пассажиры в ожидании пересадки на Андай заснули в самых причудливых и неудобных позах. Пейра сидел очень прямо, натянув на голову пиджак, и тоже посапывал носом. Глядя на эту странную безголовую фигуру, Стефен почувствовал, как у него потеплело на сердце. Хорошо путешествовать с таким другом, с таким веселым и добрым, отзывчивым и великодушным человеком, который столь причудлив в своих увлечениях и счастлив, словно дитя, а если даже немного нелеп порою, то в иных случаях так мудр! Стефен закрыл глаза, слегка поеживаясь от ночной прохлады. Ровное покачивание поезда убаюкивало его, и вскоре он тоже погрузился в сон.

3

На другой день к вечеру они прибыли в Мадрид и без особого труда нашли две скромные комнаты на улице Оливии, неподалеку от Толедской заставы, в довольно нищенском квартале, рядом с фруктовым рынком. До центра города было довольно далеко, но желтый трамвайчик делал сообщение вполне удобным. Пейра взялся за переговоры с хозяйкой и провел их хотя и на очень скверном, но все же удобопонятном испанском языке и в чрезвычайно деловой манере, после чего уплатил за неделю вперед.

На следующее утро Стефен проснулся, отдохнувший и бодрый, и разбудил Жерома.

— Семь часов. Пора вставать. Надо пораньше попасть в Прадо.

Пейра, приподнявшись на локте, снисходительно поглядел на приятеля.

— В этой стране ничего нельзя сделать «пораньше». Прадо открывается не раньше половины десятого. — И, помолчав, задумчиво добавил: — Во всяком случае, я туда идти не собираюсь.

— Что такое? — Стефен от изумления на секунду потерял дар речи. — Зачем же мы тогда приехали в Мадрид?

— Чтобы дать тебе возможность побывать в Прадо. Отправляйся, друг мой, и постарайся извлечь для себя из этого пользу. А мне нет особого смысла ехать туда. То, что создано другими, никак на меня не действует.

— Даже если это творения великих мастеров?

— Я и сам, быть может, тоже мастер, — сказал Пейра просто. — К тому же я уезжаю в Авилу.

— К черту Авилу!

— Друг мой, не говори об этом избранном богом городе, где родилась святая Тереза, в столь неуважительном тоне.

Наступило молчание. Стефен вспомнил рекомендательное письмо маркизы и понял, что спорить бесполезно. Но это неожиданное отступничество все же сильно его раздосадовало.

— Как вы туда поедете?

— Поездом, одиннадцать двадцать с вокзала Делисиас, — отвечал Пейра, с наслаждением смакуя каждое слово.

Стук в дверь спас положение. Хозяйка — маленькая согбенная женщина, никогда не подымавшая на собеседника глаз, — принесла завтрак на раскрашенном деревянном подносе.

Кофе, густой, как патока, но разбавленный козьим молоком, имел довольно странный привкус. Овальные булочки, посыпанные сахарной пудрой, были из жирного, сладкого теста.

— На оливковом масле, — заметил Пейра. — Это основа основ испанской кухни. Мы привыкнем к нему… после непродолжительного несварения желудка. Олива, — задумчиво продолжал он, — замечательное дерево… Весьма древнее. Впервые оно было завезено в Испанию еще во времена Плиния и порой достигает семисотлетнего возраста. Гомер в «Илиаде» говорит о масле, добываемом из его плодов, как о драгоценном предмете роскоши — необходимом в туалете героя — и превозносит его ценные качества. Римские гурманы чрезвычайно ценили неспелые плоды этого дерева, вымоченные в крепком рассоле. Финикийцы употребляли его твердую прочную древесину…

Но Стефен, который все никак не мог прийти в себя от огорчения, не слушал его. Он выпил свою чашку кофе и поднялся.

— Ну, я пошел.

— Между прочим, — кротко сказал Пейра, когда Стефен направлялся к двери, — я пробуду там несколько дней. Как у тебя с деньгами?

— Обойдусь пока… У меня около тридцати песет, — сухо ответил Стефен. — Я не собираюсь обедать в отеле «Риц».

— Ну, значит, до моего возвращения хватит. — Пейра удовлетворенно кивнул: — Adios, araigo! [40]

Утро было тихое, небо безоблачное. Солнце стояло еще невысоко, но день обещал быть знойным. На крылечке одного из домов сидела женщина с миской на коленях и деревянной ложкой давила помидоры — готовила томатное пюре. Воздух был пропитан удушливым запахом горелого масла, дешевого табака, гнилых фруктов, отбросов, помоев. Но когда Стефен свернул за угол, оживление и красочная пестрота рынка искупили нищету и убожество улицы. Женщины яростно торговались под полотняными навесами среди наваленных высокими грудами зеленых дынь, красного глянцевитого перца, желтых мятых лимонов и кукурузы. На улице Салазара Стефен вскочил на подножку трамвая, который шел в сторону Алькалы, и с трудом протиснулся на переполненную и тряскую заднюю площадку. Трамвай медленно, с бесконечными судорожными остановками, превращавшими это путешествие в сущую пытку, пробирался по улицам среди маленьких дряхлых осликов с огромными плетеными корзинами на спине и громыхающих тележек на высоких колесах, нагруженных бутылками с вином или с маслом, углем или пробковой корой и запряженных изнуренными мулами, не желавшими двигаться иначе, как по самой середине улицы. Тем не менее в половине десятого Стефен добрался до проспекта Калио и спрыгнул с трамвая. Сердце его учащенно билось в такт торопливым шагам. Он вошел в Прадо, как только двери музея растворились.