Heartstream. Поток эмоций - Поллок Том. Страница 42

— Ах, — улыбка Полли становится немного болезненной. — Что ж, это совсем другая история.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Кэт

— Дэб? Белая лошадь? Кэт? Кэт!

Я моргаю. Пламя исчезает, и я возвращаюсь в реальный мир. Первое, что я замечаю, — это холод вокруг живота и боль в спине, и я вспоминаю, что пижаму, которую я ношу, заимствована у женщины вдвое меньше меня, даже до того, как я стала домом — нет, домом и продуктовым магазином — для целого человека.

Второе, что я заметила, — то, как отвратительно моя левая нога болтается над пустотой.

— Отойди оттуда.

Я подчиняюсь инстинкту, а не воле. Я отступаю назад, в объятия Эви, и она еле слышно ворчит, изо всех сил стараясь осторожно опустить меня на пол, но она сильнее, чем кажется. Перед нами, болтаясь на ветру, скрипит мансардное окно, а крыши Южного Лондона раскинулись вдаль и сверкают под луной, будто маленькие панцири насекомых.

— Что ты тут делала? — дышит Эви мне в ухо.

— Я просто… я просто… — пытаюсь ответить, но вдруг понимаю, что не знаю. С момента пожара я не спала дольше нескольких минут подряд, и у меня пульсируют глаза, все искажается, и от этого тошнит. Дом Эви четырехэтажный, а чердак смотрит на юго-запад. Если ориентироваться на часовую башню старой церкви на углу Митчема, то можно… разглядеть… маленький трехходовой дымоход моего дома.

Я не могла уснуть, поэтому прошла мимо ее комнаты и поднялась по лестнице на самый верх, еле дыша и с трудом передвигая ноги. Какая-то крошечная безумная часть моего мозга, которую я не могла заставить замолчать, продолжала мучить меня, спрашивая: «А вдруг из этого окна все иначе? Вдруг его еще можно увидеть оттуда?»

Но я посмотрела и, конечно же, ничего не увидела, даже почерневший шлак. Дымовая труба лежала в руинах ниже линии крыш других домов.

Паника и отчаяние захлестнули меня. Я вдруг вспомнила, что, когда была совсем маленькой, может быть лет четырех или пяти, я потеряла маму в супермаркете, бегала туда-сюда вдоль рядов с хлопьями, овощами и замороженным мясом, отчаянно и безуспешно разыскивая ее и сражаясь с нарастающим убеждением, что она ушла, ушла и я никогда не верну ее, и я захлебывалась слезами, потому что это была моя вина, она же говорила мне держать ее за руку.

Ощущение было точно таким же, только возведенным в крайнюю степень отчаяния, потому что я знала, что это никогда не закончится, потому что нет скучающей сотрудницы супермаркета, которая могла бы сделать объявление по громкой связи и пригласить ее пройти к стойке информации оттуда, где она сейчас.

Затем воспоминания перенесли меня обратно к горящему дому, а потом… А потом я словно потеряла связь с собой.

— Я просто… я просто, — говорю я снова. Хочу сказать, что просто пыталась разглядеть, где находился дом, но потом вспоминаю, как моя нога болталась над пустотой, будто я пробовала воду в бассейне. И в конце концов заливаюсь слезами.

— Эй, эй.

Нежные пальцы берут меня за подбородок и поворачивают лицо. Размытое облако темного и бледного превращается в Эви, когда она снимает мои очки, чистит их рукавом своей шелковой пижамы и возвращает их мне на нос. Она смотрит на меня, взволнованная, но полная решимости.

— Все в порядке, — говорит она. — Я понимаю. Нам помогут.

Я представляла себе это иначе. Никакой машины скорой помощи, только тихая поездка на такси по ночным улицам с Эви, сжимающей мою руку. У меня нет сил вырываться, поэтому я просто сердито смотрю на залитое дождем оконное стекло. Внезапные рыдания продолжают накатывать на меня, приходится снять очки и вставить линзы, потому что иначе я ничего не вижу. Мы приезжаем на место, там нет люминесцентных ламп и больничного линолеума, только мягкие гладкие полы из светлого дерева, чтобы инвалидные коляски гремели не так сильно, и встроенное освещение, как на скандинавской кухне. Никаких фигур в белых халатах, только человек в джемпере в ромбик с V-образным вырезом и табличкой с именем, который приветствует Эви так, словно они давно знакомы. Я пытаюсь слушать их разговор, но голова идет кругом, и я ловлю только обрывки фраз.

— Деликатная ситуация, сами видите…

— В этом-то и проблема. Мы точно не знаем, кто сейчас является законным опекуном…

— …сделаем исключение, пока, для вас…

— Спасибо, Бен.

Документы, много-много документов. Я пытаюсь читать их, но не могу себя заставить. Не могу смотреть на эти слова. Они слишком пугающие. Но воспоминание о том, как моя нога свисает из окна, еще хуже, поэтому в конце концов я просто подписываю их. Справа от моей каракули находится пустая графа для подписи родителя или опекуна (если пациент моложе 18 лет), и чтоб не расплакаться, мне приходится кусать щеку, пока я не почувствую вкус крови.

Комната, в которую меня привели, без мягких стен. Здесь стоит односпальная кровать с темно-коричневым пуховым одеялом, кресло того же цвета, телевизор, закрепленный на настенном кронштейне, ваза с желтыми цветами и окно, про которое деловая медсестра с мясистыми ладонями говорит, что из него «прекрасный вид на сад в дневное время». Ваза для цветов пластиковая, не стеклянная; окно защищено проволокой против осколков, и я не вижу, как его можно открыть. Оглядываясь вокруг, я с тошнотворной благодарностью отмечаю, что во всей комнате нет острых углов или краев. Все немного округлено и смягчено, как будто сделано ради безопасности детей.

— Ну, если тебе что-то понадобится, просто нажми эту кнопку, — говорит медсестра. Я ошеломленно киваю и сажусь на край кровати. Она улыбается и выходит, закрывая за собой дверь. Я слышу два щелчка: один от защелки, а второй, должно быть, от замка.

Я уставилась на телевизор, мое отражение смотрит на меня. Я не знаю, как долго так сижу — может, минуты, а может, часы, — но я на том же месте, когда начинаются схватки.

— О ГОСПОДИ!

Оказывается, злая богиня, создавшая боли при месячных, приберегла свой шедевр, чтобы обрушить его на меня в этот самый момент. Когда спазм наконец стихает, я сползаю, задыхаюсь, а затем вскрикиваю, потому что случайно сжимаю живот. Я кидаюсь к маленькой белой кнопке.

— Да, голубушка? — кажется, вечность спустя голова медсестры показывается в двери.

— По-моему… — слова вызывают прилив паники в моем горле. — По-моему, я сейчас рожу.

— Хорошо, — она, кажется, совсем не беспокоится. — Хочешь, чтобы я проводила тебя в ванную?

— В ванную? Разве мне не нужно ехать в больницу?

— Это и есть больница, голубушка.

— Я имею в виду подходящую больницу, с ночнушками цвета ополаскивателя для рта, пиликающими аппаратами и акуше… Акуше… А-а-а-а-а! — последнее слово тонет в сдавленном вопле, потому что еще один спазм сжимает мою матку.

— Некуда спешить, голубушка. Как часто у тебя схватки?

— Я… я не знаю. Слишком часто?

Она садится на край кровати, смотрит на свои часы и ждет, терпеливо и безмолвно, как садовый гном, пока другая волна боли не накроет меня.

— Недостаточно часто. Прошло максимум двенадцать минут с предыдущей. Нужно, чтобы у тебя стабильно было по три схватки каждые десять минут, чтобы тебя забрали наверх. А пока пойдем примем ванну, она поможет. Обещаю.

Она исчезает в крошечной ванной комнате, и шум воды заглушает проносящиеся в моей голове мысли. По три схватки каждые десять минут? Это невообразимо.

— Я Джой, — весело говорит она, вернувшись. Она протягивает ладонь — как мне сначала показалось, для рукопожатия, но потом я замечаю две белые таблетки.

— Морфий? — с надеждой спрашиваю я.

Она морщится.

— Парацетамол. Господи, дорогая, что ты хочешь сделать с малышом?

Парацетамол при таких схватках немного сравним с попыткой отразить всю мощь ВМС США крепкими выражениями и водяным пистолетом, но я все равно беру таблетки. Возможно, это эффект плацебо, но в следующий раз, когда разгоняется карусель мучительной боли, мне немного легче.