Остров - Бьёрнсдоттир Сигридур Хагалин. Страница 2

Наконец приходит Мария, и в дом врывается вихрь извинений и любезностей, она целуется с гостями, хвалит Хьяльти за аромат еды и даже не забыла купить клубнику к десерту, залпом опрокидывает в себя напиток, в то время как другие цедят, позвякивая льдом в пустых стаканах.

Мария смеется с его друзьями, болтает с их женами, рассказывая о репетиции и демонстрируя мозоли на пальцах, ставит пластинку с какой-то странной музыкой, пока все идут к столу; такая милая, обходительная, очаровательная и всегда немного чужая. Затем оглядывает стол:

— А где будут сидеть дети?

— Дети?

— Мои дети, ты что, забыл?

— Я на них не рассчитывал. Может, закажем им пиццу?

Над столом повисает ледяная тишина, Мария бледнеет, гости уткнулись в свои тарелки.

Она встает, приносит посуду и приборы для двоих и зовет ребят, даже не взглянув на Хьяльти. Тут же приходит Элиас в нарядной рубашке и, робко поздоровавшись, садится вплотную к матери, а Маргрет занимает место рядом с Хьяльти, с вызовом рассматривая стоящие на столе блюда.

Широко улыбаясь, Хьяльти начинает резать мясо; если Мария не возьмет двойную порцию, то всем должно хватить.

— Разрешите представить особых гостей нашего сегодняшнего вечера: юный Элиас и ее мелодраматическое сиятельство Маргрет.

Маргрет тянется за картофельным пирогом, и он в шутку слегка шлепает ее по руке: типа, еще не пожелали приятного аппетита, дорогуша, и вообще, первыми берут гости.

Она в недоумении смотрит на него, а Мария взвивается; мол, спасибо тебе, конечно, но я буду воспитывать своих детей сама, и пошло-поехало. Приятный вечер испорчен; разговоры за столом стали натянутыми, дети поели без аппетита и разбежались по комнатам. Мария глотает красное вино — стакан за стаканом; похоже, только и ждет, когда уйдут гости. Хьяльти галантно их обхаживает, громко смеется над анекдотами; по пути на кухню роняет и разбивает тарелку. На десерт они едят приготовленный Марией карамельный пудинг, и Халльдор возит по тарелке упругими светло-коричневыми кусочками, приговаривая «интересно». После кофе с кальвадосом гости благодарят за прекрасный вечер и, предложив в следующий раз встретиться у себя, уходят.

Они с Марией стоят на кухне одни, посреди обломков испорченного вечера, и орут друг на друга до глубокой ночи. Их ссоры и раньше никогда не были безобидными; в пылу перебранки, когда движет ненависть, так легко ранить друг друга. Но эта перепалка стала самой ожесточенной за все время их короткого и шумного совместного проживания. Элиас тихо открывает двери в комнату сестры, Маргрет протягивает ему руку, позволяет забраться под одеяло, и, обнявшись, они слушают, как их мать разрывает отношения со своим гражданским мужем.

В итоге Мария от него уходит. Она плачет, а ему кажется, что она уже ушла, и сейчас, глядя на ее серое лицо с темными кругами у глаз, на то, как она съежилась и стала прозрачной от бессонницы и печали, он испытывает лишь облегчение. Когда наконец наступил понедельник, их голоса были хриплыми и беззвучными.

— Ну вот. Мне нужно идти на работу.

Она понуро кивает.

— Я соберу вещи, когда ты уйдешь. Возьму только нашу одежду, книги, музыкальные инструменты и то, что принадлежит ребятам, остальное обсудим позже.

«Музыкальные инструменты» Мария опять произносит неправильно. За полтора десятилетия, прожитые в Исландии, она так и не избавилась от акцента. Во время их продолжительных перепалок ее речь теряет беглость, хромает грамматика, это неравная игра, но он не сдерживается и поправляет ее, как ребенка, бесцеремонно и надувшись от важности. Меня зовут не Яльти, понимаешь?

Она переезжает к своей подруге Инге, дети там уже с утра субботы, пока они разбирались, препарируя умершую любовь и разрывая отношения. Ты все погубил. Я такой, как есть.

Он идет в ванную и бреется, из зеркала на него — глаза в глаза — смотрит холостяк. Когда он выходит, Мария все еще сидит, глядя в пол, длинные черные волосы спадают по щекам. На ней свитер, когда-то красиво выделявший ее женственные очертания и маленькую грудь, а теперь висящий мешком.

Она поднимает глаза. Ты эгоцентричный и эгоистичный ребенок.

На него накатила волна усталости, он бы все отдал за то, чтобы прекратить эти разговоры, притвориться, что ничего подобного никогда не было.

Я сделал все, что мог.

«Все, что мог» означает «ничего».

На работу он идет пешком, это все же лучше, чем соскребать снег и лед со стекол и садиться в холодную машину.

Обычное январское утро, суровое и темное; на улице гололед, от холода жжет в легких. Он старается идти как можно быстрее, ботинки скользят, и от пальто мало проку на ледяном ветру. Он никого не встречает, кроме двух воронов, которые дразнят друг друга в свете фонаря, поочередно пикируют с фонарного столба и снова взлетают, не приземляясь, описывают плавную дугу и опять садятся на фонарь, каркая и смеясь.

Так рано на работе почти никого нет, заведующая отделом новостей пристально, изучающе смотрит на него.

— Видок что надо. Нездоров?

Бросив на нее косой взгляд, он приносит себе кофе, садится и включает компьютер. Новой информации практически нет, Сеть в основном перебирает старые новости.

Сотрудники постепенно подтягиваются, сонно здороваются, включают мониторы и настольные лампы. Письменные столы, прогнувшиеся под пыльными рождественскими украшениями и кипами бумаг, один за другим превращаются в теплые световые шары в сумеречном зале.

Утренняя летучка проходит вяло, Ульвхильд делает ставку на международный отдел и конференцию по проблемам беженцев в Берлине, о местных новостях можно лишь строить туманные предположения или продолжать отслеживать слабые ссылки.

— А потом кто-то, возможно, позвонит, — говорит он, уткнувшись в чашку с кофе.

— Кто-то, возможно, и позвонит, — вторит она ему с усмешкой.

— С тобой все в порядке? — спрашивает заведующая после летучки. — Ты ужасно выглядишь.

— Всего лишь бессонная ночь. Ничто так не приводит в надлежащий вид, как несколько чашек кофе.

Он думал было позвонить Лейву и рассказать ему о событиях прошедших выходных, но решил отложить звонок, нет никакого желания выслушивать отеческие беспокойства брата, его нотации: «А ты хоть раз заглядывал к маме после Рождества?» Хьяльти глубоко вздыхает, отгоняя от себя эту мысль.

Мария, очевидно, собирает вещи, освобождает свою половину шкафа, разрезает их жизнь надвое. Она достала из кладовки чемодан, складывает блузки и брюки, черное платье, которое он подарил ей в прошлом году, платье концертмейстера. Оно ей очень идет, воротник открывает длинную белую шею и красивые ключицы. Он выбрасывает эти картины из головы и принимается за утренние дела.

Много позже, когда хаос возьмет верх, ему вспомнится именно этот момент: мог ли он остановить ее, уговорить дать им еще один шанс, если бы позвонил, вернулся домой?

Он вовсе не сложный человек. Его мать часто говорила совершенно серьезно: Хьяльти нужна хорошая жена, будто он был ее самой большой проблемой. Словно преступник или депрессивный больной. Однако ни тем, ни другим он не был и, вообще, считает себя вполне удачным экземпляром.

Но он не выносит непорядок. Терпеть не может хаоса и финансовых затруднений, плохо пахнущих больных, невкусную еду, использованные бумажные платки и липкие пластиковые игрушки на полу в ванной. Он просто-напросто хочет, чтобы вещи лежали на своих местах, чтобы отношения были естественными, чтобы ему не приходилось каждый день собирать мусор с пола и пылесосить, а иначе в квартире нельзя находиться. И он должен признать, что иногда их совместная жизнь с Марией и детьми вызывала у него внутреннее сопротивление.

Но он никогда не обращался с ними плохо. В этом она не права.

Домой он не звонит. Вооружившись диктофоном и блокнотом, идет отлавливать министров после заседания кабинета. В городе тихо и темно, здание правительства кажется пустым, только несколько неуклюжих министерских машин на стоянке. Заседание перенесли на день раньше, обычно правительство заседает по вторникам, но СМИ пронюхали об изменении. Журналисты сидят в промерзшем вестибюле; конкуренты, они обмениваются приветствиями и ждут сообща в упрямом молчании.