Остров - Бьёрнсдоттир Сигридур Хагалин. Страница 8

Присутствующие забеспокоились, кто-то хочет нарушить стройные ряды, вбить клин в их братское единство; девять фигур в черном, завязавшие рот платками, одна с мегафоном.

КОГДА ПРОЙДУТ ВЫБОРЫ?

Толпа неодобрительно зашикала, некоторые постарались остановить протестующих.

ЧЕГО ТЫ БОИШЬСЯ, ЭЛИН ОЛАФСДОТТИР? КОГДА ИДЕМ ГОЛОСОВАТЬ?

Всеобщее возбуждение сменяется потасовками и криками, люди пытаются выбраться, увести детей, полицейские и спасатели пробираются в хлынувшей им навстречу толпе. Схватив оператора, Хьяльти отводит объектив от смутьянов и направляет на духовой оркестр, гремит «Страна моего отца». Прямая трансляция Зимнего фестиваля завершилась.

На улице ясно и холодно, и повсюду развеваются флаги. Люди бегут от беспорядков на стадионе, застегивая пуховики и натягивая шапки на головы детей, многие толкают перед собой коляски с младенцами и магазинные тележки, нагруженные продуктами и одеждой. Водитель, маневрируя, медленно проезжает мимо полицейских машин и бегущих людей, затем прибавляет скорость. Хьяльти и Элин расположились на заднем сиденье, он благодарит ее за предложение подвезти. Его газета попала под запрет на использование машин, и теперь он рад возможности выбраться из столпотворения у стадиона. Она сидит задумавшись, затем произносит:

— Вот самая большая угроза. Нам нечего бояться, кроме собственного страха. Они его разжигают. Некоторые готовы обречь народ на гибель, лишь бы прийти к власти. Чтобы властвовать над руинами.

Элин смотрит на него.

— Ты ответственный человек, Хьяльти. Нам приходится полагаться на тех, кто проявляет ответственность. И обладает здравым смыслом.

Он хотел было спросить, будет ли она выдвигать свою кандидатуру на выборах. В самом начале Элин говорила, что нужно как можно быстрее провести выборы, ведь ситуация в стране изменилась. Вот и премьер-министр в Берлине, да и что такое сегодня Берлин. Однако она уже довольно давно об этом не упоминала, и он решает, что для таких вопросов не самое подходящее время. Потому прощается, еще раз поблагодарив за то, что его подвезли.

Ульвхильд внимательно смотрит на него.

— Ты сделал вид, что не знаешь о протестах? Ни фотографии, ни строчки?

— Все уже закончилось, — говорит он. — И не нужно преувеличивать: протестовало только несколько человек.

— На мой взгляд, это странная журналистика. И не тебе решать.

— Мы не можем сейчас публиковать все без разбора. Ведь для того, чтобы разжечь пожар, требуется так немного. Нельзя пугать людей. Нам нечего бояться, кроме самого страха, — добавляет он. — Уинстон Черчилль.

— Нет, это сказал Рузвельт. Черчилль сказал, что общество, в котором люди не могут высказывать свое мнение, не имеет будущего.

— Просто сейчас такие обстоятельства, Ульвхильд. Мы должны проявлять ответственность, мы не можем делать вид, что ничего не изменилось, продолжать публиковать новости обо всем без разбора. Нельзя разжигать смуту и беспорядки. Мы можем прекрасно выполнять свою работу без этого.

Ульвхильд смотрит на него своими серыми глазами.

— Ты стал смешивать политику и журналистику. Ведь ты теперь на ее стороне?

Хьяльти только вздыхает. Похоже, Ульвхильд так и не смогла смириться с переменами. Свято веря в свои незыблемые журналистские идеалы, она каждый день приходит на работу и насаждает их в редакции, пока не вмешивается главный редактор и не корректирует выбранный ею курс. Крестоносец, так они называют ее за глаза.

— Мы должны публиковать позитивные новости, которые сподвигнут наших читателей на добрые дела, рассказывать о том, что вдохнет в них оптимизм, смелость и решимость. Мы не можем лишать их мужества и призывать опустить руки. Мы здесь не для того.

Хьяльти понижает голос:

— Большинство, похоже, это понимает, почему же ты так держишься за прошлое? Если ты собираешься и впредь работать в газете, тебе придется исправиться.

После фестиваля и перебранки с Ульвхильд он выжат как лимон, но все же решает позвонить Лейву. Брат работал в ночную смену, он явно спросонья, отвечает хрипло и немного растерянно, но о том, чтобы Хьяльти перезвонил позже, и слышать ничего не хочет.

— Ничего страшного, я уже проснулся. Какие новости?

— Да все хорошо. — Голос у Хьяльти неестественно громкий и радостный. — Только хотел тебя услышать, ты ведь недавно ходил к маме?

— На выходных, а Гудрун была вчера. Никаких изменений.

— Я скоро к ней загляну. Может быть, даже завтра.

— Да, ты уж сходи, — говорит Лейв сухо. — О Марии что-нибудь слышно?

— Практически ничего, я целыми днями на работе. Сейчас так много дел.

— Смотри не перетрудись. Хочешь с нами сегодня поужинать?

Хьяльти совсем не хочется сидеть с Лейвом и Гудрун в их красивом и уютном доме, любоваться видом из большого панорамного окна, стараться поддерживать непринужденную беседу и делать вид, что он не замечает их печали. Видеть, как они всякий раз вздрагивают, когда звонит телефон, снова и снова высказывают предположения, изображают из себя оптимистов.

— У ребят там определенно все в порядке, — говорит Гудрун, — и они наверняка тоже беспокоятся о нас.

A Лейв только сидит, низко опустив голову и не произнося ни слова.

Хьяльти начинает извиняться, но Лейв прерывает его, приглашая в конюшню.

В конном деле Лейв такой же, как и во всем, за что берется: в конюшне безупречно чисто и уютно пахнет сеном и навозом, лошади ржут от удовольствия, когда хозяин поднимает засов и входит в денник. Он здоровается с ними по именам, ласкает и выводит в загон на прогулку, а сам тем временем вычищает навоз. Хьяльти смотрит, как работает брат, и его охватывает знакомое чувство восхищения и нетерпения. Лейв, совершенный аккуратист, натягивает перчатки на сильные ухоженные руки, берет одну из лопат, так красиво развешенных на стене, что не похоже, чтобы ими когда-нибудь пользовались. Он подходит к работе с научной точностью и щепетильностью; убрав навоз, моет пол, обильно поливая его водой, тщательно очищает лопату и вешает ее на место. У него почти не дышит нос, но глаза светятся удовольствием; Лейв стал хорошим хозяином. Легко представить его окружным врачом девятнадцатого века, который объезжает своих пациентов верхом, в пенсне и с докторским чемоданчиком, в перерывах между тем, как он лихо справляется с сенокосом и убоем овец.

Они беседуют о том о сем, связи нет, и ситуация яснее не становится. Лейв очень грустный, но хорошо держится, извне нет ничего нового, как и у других, однако отсутствие новостей — уже хорошая новость. Он очень беспокоится за свою больницу, возникла нехватка лекарств. У оптовиков осталось мало противораковых препаратов, говорит он, больничных запасов снотворного и антибиотиков хватит разве что на весну, он боится, что дефицит отразится на его пациентах.

— Помоги мне дать корм, а потом выпьем кофе.

Пока брат приводит лошадей, держа их под уздцы, Хьяльти ходит за сеном, стараясь не уронить его на пол. Дружелюбные существа, темные и теплые, глаза светятся; жуют сено своими сильными челюстями, доверительно урча. Хьяльти гладит одну кобылу по морде; это Звездочка, поясняет Лейв, ее хозяйка Лоа. Кобыла фыркает и добродушно смотрит на него, глаза — бездонные озера терпения.

Такое же бездонное терпение в глазах брата. Банка с кофе пуста, но он включает электрочайник, приносит пакетики с чаем и две чашки со сколами. Одно лицо, одинаковые складки и морщинки, Лейв, как часто поддразнивала Мария, — его более удачная копия.

— Ничуть не более удачная, — возражал Хьяльти. — Просто у него другое призвание. Мы же не могли оба стать детскими кардиологами со страстью к порядку и нимбом святости в придачу. И потом, я моложе и красивее.

— Ну и что ты собираешься делать? — спрашивает старший брат.

— С чем?

— Насчет Марии.

Хьяльти не знает, что и сказать.

— Понятия не имею, Лейв. Пусть будет как будет.

— Ты пытаешься убедить себя. Не хочешь, по крайней мере, попробовать дать вашим отношениям второй шанс?