Жуткая память великого Мерридью - Роберсон Крис. Страница 5

Холмс не отставал с вопросами, и Мерридью сообщил, что в последние недели Стюарт казался неуравновешенным. Стюарт изобрел систему сигналов для общения подельников, и они не должны были видеться без острой нужды.

В верхнем этаже здания, где они встречались, имелось окно, выходившее на север и завешенное шторами — черной и красной. Если задернута черная штора, Мерридью должен подняться и войти: Стюарт ждет его. Если красная, то следует держаться подальше и не входить ни в коем случае.

— Красная штора, — изрек Мерридью, когда мы ступили на тротуар. — Вход запрещен.

— Идемте, Мерридью. — Холмс ухватил его за локоть и увлек к двери. — Судя по сигналу, мистер Стюарт дома, и нам не терпится с ним увидеться.

Когда мы поднялись, в едва освещенном сумраке я ощутил сильный запах моющего средства и щелока, накладывавшийся на нечто еще более едкое и вонючее. Из-за хлипкой деревянной двери на лестничную площадку проникали слабые стоны, что-то среднее между плачем ребенка и мяуканьем тонущей кошки.

— Красная штора, входить нельзя, — повторил Мерридью, явно потрясенный.

— Вы же бывали здесь. — Я почувствовал непреодолимое желание приободрить его. — Чего же бояться?

Мерридью замотал головой и жалобно взглянул на меня.

— Раньше, когда я приходил, здесь всегда было убрано. А сейчас, думаю, еще грязно.

— Хватит пороть чушь. — Лестрейд выдвинулся вперед и заколотил в дверь. — Именем ее величества, откройте! — Он ударил снова, громче. — Вам же будет хуже, если не подчинитесь!

Стоны за дверью зазвучали иначе, и я услышал топот ног по дереву, будто кто-то пытался удрать. Но квартира занимала весь этаж узкого здания, и выйти можно было только в окно.

— Он хочет смыться, — сказал Лестрейд.

— Вряд ли получится, — хмыкнул Холмс. Он отступил, чтобы рассмотреть дверь в тусклом свете. — Наверное, здесь.

Мой друг указал на место посередине, близ косяка, — оно казалось наиболее уязвимым. Затем, сделав глубокий вдох, ударил ногой. Холмс оказался прав: дверь провалилась внутрь, распавшись натрое.

На лестнице и площадке было темно, почти как снаружи в безлунную ночь, зато в квартире горели десятки, сотни свечей. Их мерцающий свет порождал тени, которые сражались на полу и стенах, колебля архипелаги огня и тьмы. Комната когда-то была жилой, но превратилась в скотобойню. С балок гирляндами свисали внутренности, а стены и пол были измараны кровью и ошметками плоти. Пара отъединенных конечностей казалась гротескными марионетками, подвешенными на кишках, что были перехвачены связками, — чудовищные Панч и Джуди в ожидании зрителей-нелюдей.

Я вообще не сразу признал человека в распростертом на полу, — столь мало от него осталось: прочее было выдрано и использовано в качестве украшений. И еще труднее оказалось узнать человеческое существо в том, кто скрючился возле уже распахнутого окна: лицо и руки от крови красны, как штора, сорванная по пути. В одной руке мужчина сжимал нож, в другой — какой-то фрагмент человеческого тела. Окровавленный субъект метнул в нас безумный взгляд; губы хищно разъехались, обнажив зубы — тоже в крови; щеки втянулись.

— Не делайте этого, Фиппс! — крикнул Холмс и сделал шаг вперед; лишь тогда я узнал дворецкого Томлинсона.

При первой их встрече с Мерридью произошла путаница. Странная память Мерридью зафиксировала слово, понятое неправильно. Фиппс просто не стал его поправлять, и тот принял за имя «Стюарт» профессию — дворецкий. [3]

Фиппс зарычал, как дикий зверь.

— Деньги — власть, кровь — тоже власть, и все при мне. — Он перебросил ногу через подоконник. — Вам меня не остановить. Ничто не остановит.

Не знаю, верил ли тогда Фиппс в свою неуязвимость и даже в самую возможность скрыться. Хотя мигом позже, разбившись о булыжную мостовую, он моментально убедился в невероятности того и другого.

Лестрейд метнулся к окну, уже не будучи в силах помочь Фиппсу, а мы с Холмсом занялись лежавшим на полу человеком. Тот был жив, но дышал еле-еле, и сомневаться не приходилось, что он скончается до прибытия помощи или по пути в больницу.

— Помощник дворецкого Дапри, — сказал Холмс, ладонью прикрывая нос и рот от ужасного запаха.

— Бедняга. — Я тоже прятал нос в платок и все же рисковал лишиться чувств, столь сильным было зловоние.

Лестрейд отошел от оконного проема, на его лице застыло отвращение.

— Полагаю, его убрали, чтобы Мерридью занял место.

— Последним из пяти, — уточнил Холмс. — Последняя жертва так называемого Расчленителя.

Лишь тогда я вспомнил о Мерридью. Тот так и торчал у входа, где замер, когда Холмс вышиб дверь. Придурковатый уникум стоял с отвисшей челюстью и взирал на открывшуюся ему картину.

— Мерридью? — Я шагнул к нему.

Но было ясно, что Мерридью не ответит — не то что сейчас, а вообще никогда. Он не мог отвести взгляда от бойни, которую устроил его недавний подельник и за которую он тоже нес известную ответственность. Взор, способный мгновенно запоминать целые книги и в мельчайших деталях фиксировать игру теней и очертания облаков, теперь напитывался жутким зрелищем. Увидев это, Мерридью впредь не узрит ничего другого. Он будет жить, однако мысли окажутся настолько заняты этим кошмаром во всех его подробностях, что мозг не воспримет никакие другие ощущения и впечатления. Менталист навечно застрянет в этом мгновении, в ужасном осознании факта, что пусть не намеренно, но принял участие в злодеянии. Я помню тот день, как будто все случилось вчера, однако не в силах припомнить и сотой доли того, что запомнил Мерридью. Но даже малой толики хватит, чтобы преследовать меня до гробовой доски.

Доктор Рис взирал на Джона Ватсона расширенными глазами.

— Я только и думаю об этой молодежи, — продолжил Джон, указывая на дверь и имея в виду всю лечебницу имени Холлоуэя. — Обо всех, кто работает в саду, играет в снукер или просто бродит по коридорам. Такие юные, вся жизнь впереди, а в памяти живы лишь окопные кошмары, мысли только о мировой войне, и это навсегда.

Джон подался вперед и встретился взглядом с врачом. И сказал:

— Будь моя воля, доктор, вы меньше изучали бы то, как мы запоминаем, и не восхищались удивительной памятливостью. Вместо этого вам бы стоило разобраться с механизмом забывания.

Он прикрыл глаза и поудобнее устроился в кресле.

— Память не чудо, доктор Рис, и никакое не благо.

Джон поморщился, пытаясь забыть тот страшный день и запахи, приглушенные отбеливателем и щелоком.

— Память — проклятье.