Две любви - Кроуфорд Фрэнсис Мэрион. Страница 52

Жильберт намеревался следовать по крёстной дороге с искренней верой, но его сердце сделалось игрушкой женщины, он произнёс обет рыцарства, и он уже порвал его мысленно; он был сыном бурной матери и не имел энергии победить это сходство. Это было безрассудно и экстравагантно, и гасконский рыцарь Кастиньяк стал бы над ним насмехаться и принял бы его за сумасшедшего. Он действительно страдал, так как испытывал странную меланхолию, знакомую только северянам, и которая представляет самые страшные страдания. Это — неопределённая тоска, которая носится, как облако, над сильными душами. Они опасаются её и иногда прибегают к самоубийству, чтобы ускользнуть от неё; иногда она доводит их до преступления и пролития невинной крови. Некоторые из числа лучших удаляются в монастыри, проводя время в сожалении, печали и страданиях. На юге никогда никто не испытывал такого состояния и не умеет его понять.

Иногда эта тоска является без причины, и чаще она терзает молодых людей, чем старых. Ни одна женщина или мужчина на юге не знают или не понимают её, но люди северной крови подвергаются ей из поколения в поколение, как искупление за какое-либо давно прошедшее зло, совершённое северной расой.

Наступила ночь, когда Жильберт отыскал дорогу к своей палатке, скорее инстинктивно и по привычке к лагерю, чем по точному воспоминанию местности. Он сел пред жаровней с горящими угольями, которые Альрик принёс на лопатке из ближайшего бивуака. Слуги дали ему супу с хлебом и вином, так как это был канун Рождества и постный день, и ничего другого не было, потому что вся рыба, принесённая с моря, была распродана вельможам задолго пред тем, как приехал Жильберт. Но он этого не знал и не беспокоился знать, а ел машинально, что ему подавали. Он долго сидел при свете глиняной лампы, которую Дунстан время от времени поправлял железной шпилькой, опасаясь, чтобы тлеющая светильня не упала в жир, наполовину растопившийся, и не погасла бы совсем. Когда слуга не смотрел за горелкой, его глаза устремлялись на серьёзное лицо своего господина.

— Сударь, — сказал он наконец, — вы очень печальны. Завтра Рождество, и вся армия будет бодрствовать до полуночи, когда будет отслужена первая церковная служба. Не желаете ли пойти погулять по лагерю и посмотреть, что там происходит? Палатки вельмож все освещены, и солдаты поют рождественские гимны.

Жильберт покачал головой с равнодушным видом, но ничего не ответил.

— Сударь, — настаивал слуга, — прошу вас, пройдёмте туда. Вас это развеселит, есть, что посмотреть. До полуночи король, королева и весь двор пойдут процессией в большую палатку-часовню, и было бы приличнее, чтобы вы тоже пошли с ними.

Дунстан принёс одежду и заставил своего господина подняться. Жильберт подчинился и посмотрел вокруг себя.

— Зачем мне идти? — спросил он. — Тем более я предпочитаю оставаться один, что нахожусь в дурном настроении; к тому же холодно.

— Вам будет тепло в плаще, сударь, — ответил слуга.

— Я не могу идти ко двору в этих лоскутьях, — ответил Жильберт. — У меня ничего нет, кроме этой худой одежды.

Но, пока они разговаривали, Дунстан протянул ему верхнее платье, чтобы пропустить чрез голову, держа открытым ворот и рукава.

— Что это такое? — спросил Жильберт с удивлением.

— Это рыцарская одежда, — ответил слуга. — Она из очень хорошей материи и на пуху. Прошу вас, наденьте её.

— Это подарок? — спросил Жильберт удивлённым тоном и отступая. — Кто послал мне такой подарок?

— Король Франции, сударь.

— Вы хотите сказать, королева.

Он нахмурил брови и оттолкнул одежду.

— Подарок был принесён слугами короля, которым предшествовал рыцарь короля, передавший несколько учтивых слов, и передал также кошелёк с очень тяжёлыми греческими пезантами.

Жильберт принялся ходить крупными шагами по палатке под влиянием сильного колебания. Он был очень беден, но если подарок шёл от королевы, то решил его не принимать.

— Сударь, — сказал слуга, — рыцарь очень выразительно пояснил, что король посылает вам этот бедный дар, как залог его желания видеть вас завтра, чтобы поблагодарить за все сделанное вами. И думал доставить вам удовольствие, принеся все сегодня.

Тогда Жильберт благосклонно улыбнулся, так как этот человек очень его любил, и пропустил голову и руки в рыцарскую одежду. Дунстан зашнуровал её на спине, чтобы одежда совершенно охватывала его талию. Эта одежда была из прекрасного тёмного шелка, вытканного на востоке и очень похожего на современный бархат. Затем Дунстан стянул своего господина портупеей, состоявшей из тяжёлых серебряных блях, тонко оправленных и прикреплённых к кожаному ремню. Он пропустил большой старый меч с ножнами чрез плоское кольцо, свешенное с портупеи на короткой серебряной цепочке. Наконец он накинул на плечи Жильберта плащ из темно-красного сукна, подбитый превосходным мехом и застёгивающийся на шее серебряным аграфом, так как считалось неприличным носить рыцарское одеяние без плаща.

— Великолепно, — сказал Дунстан, отодвигаясь на шаг или на два, чтобы видеть эффект.

Действительно, молодой англичанин в одежде своего ранга, которую он носил впервые, имел благородный вид, так как он был очень высокого роста и, несмотря на широкие плечи, имел тонкое и деликатное сложение. Его ясное лицо было бледно, а белокурые волосы падали густыми длинными прядями из-под шляпы.

— Но вас, Дунстан, нельзя там видеть, — начал Жильберт, но остановился, внезапно заметив, что оба его слуги были в новых одеждах из сукна и кожи.

— Слуги почтены так же, как их господин, — сказал Дунстан. — Король нам тоже прислал подарки.

— Видно, что это — мысль мужчины, а не женщины, — сказал себе Жильберт.

Он вышел, и Дунстан пошёл слева от него, но на полшага отступя, согласно приличию. Лагерь был освещён огнями и факелами так далеко, как мог видеть глаз, и все мужчины были вне палаток, прогуливаясь под руки взад и вперёд или сидя у входа на сёдлах или свёртках багажа.

Сотни и тысячи маленьких рождественских деревьев, воткнутых в землю среди факелов перед палатками, только что вымытыми, образовали большой сад из кустарника и зелёных деревьев, и жёлтый свет, фильтруясь сквозь переплётшиеся ветви, падал на живые богатые краски и блестящее оружие, затем терялся в светлом отражении звёзд. В воздухе чувствовался запах сосен и ароматный дым сожжённой смолы.

Ночь оглашалась также пением, и в некоторых местах группы по крайней мере из ста человек соединялись, чтобы петь длинные рождественские гимны, которым они выучились ещё детьми на своей отдалённой родине, гимны с бесконечными припевами, в которых рассказывалась история рождения Христа в Вифлееме, поклонение пастухов и прибытие волхвов.

В одной части лагеря грубые бургундцы пили полными стаканами азиатское вино, и пение их было скорее энергично, чем благочестиво. Но большинство северян были сумрачны и серьёзны, молились Богу, пели и смотрели наверх, как будто звезда востока вскоре распространит свой мягкий свет на небе. Они набожно поддерживали свет факелов вокруг ёлок, не зная, что их отцы делали то же задолго до того в датских ледниках и снежной Норвегии в знак обожания Одина и в честь Игдразила, дерева жизни.

Гасконцы и все южные люди со своей стороны устроили между двумя деревьями маленькие алтари, убранные белыми тканями, вышитыми блёстками, маленькими крестами, маленькими резными изображениями, бережно принесёнными издалека домашними богами, которые были для них одинаково дороги, как и оружие.

Смуглые и худощавые лица выражали рвение южной веры, и их чёрные глаза были глубоки и дико блестели.

Эльзасцы и лотарингцы с белокурыми волосами держались в стороне. У них были маленькие немецкие куклы из дерева и ярко раскрашенные изображения, представляющие вифлеемские сцены с яслями и младенцем Иисусом, с лежащим волом, блаженной Марией и святым Иосифом, пастухами и волхвами. Они сидели пред этими предметами со счастливыми лицами, распевая гимны.

Что касается вельмож и рыцарей, то Жильберт видел некоторых из них прогуливающимися, как и он. Другие сидели перед своими палатками. Проходя он видел здесь и там через отверстие некоторых палаток рыцарей, молящихся на коленях, и слышал, как они пели гимны.