Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег. Страница 22
«Везде воруют и берут взятки и за деньги творят неправду! — и во Франции, и в Англии, и в честной Германии, в России же, я думаю, более, чем в других государствах, — продолжал Михаил Александрович. — На Западе публичный вор редко скрывается, ибо на каждого смотрят тысячи глаз, и каждый может открыть воровство и неправду, и тогда уже никакое министерство не в силах защитить вора».
Саша едва удержался от пометки прямо в тексте, но прибавил на закладку аббревиатуру: «ППКС».
«Один страх недействителен, — писал узник. — Против такого зла необходимы другие лекарства: благородство чувств, самостоятельность мысли, гордая безбоязненность чистой совести, уважение человеческого достоинства в себе и в других, а наконец и публичное презрение ко всем бесчестным, бесчеловечным людям, общественный стыд, общественная совесть! Но эти качества цветут только там, где есть для души вольный простор, не там, где преобладает рабство и страх. Сих добродетелей в России боятся, не потому, чтоб их не любили, но опасаясь, чтобы с ними не завелись и вольные мысли…»
Это было выше Сашиных сил, он меленько написал своё «ппкс» прямо на полях и присовокупил в скобочках (А. А. Р.), чтобы не дай Бог на дедушку не подумали.
'Правительство не освобождает русского народа во-первых потому, — гремел Бакунин, предварительно обозвав сей пассаж дерзостью и крамолой, противной верноподданническому долгу, — что при всем всемогуществе власти, неограниченной по праву, оно в самом деле ограничено множеством обстоятельств, связано невидимыми путами, связано своею развращенною администрациею, связано наконец эгоизмом дворян.
Еще же более потому, что оно действительно не хочет ни свободы, ни просвещения, ни возвышения русского народа, видя в нем только бездушную машину для завоеваний в Европе'!
Саша отчеркнул это на полях. Настолько важно просвещение? Запомним.
Пока Саша читал, Гогель со смешенным чувством жалости и осуждения смотрел на него.
— Мне государь это приказал читать, — прокомментировал Саша.
— Я знаю, — кивнул Григорий Федорович, — просто вы та-ак читаете!
— Хорошо пишет, паскуда!
«Паскуда» тем временем начал рассуждать о том, что революция ему была необходима для освобождения славянских племен от власти немцев и турок, а также присоединения к Славянскому Союзу мадьяр, молдаван, валахов и греков — и вот тогда «созиждется единое вольное восточное государство и как бы восточный возродившийся мир в противоположность западному, хотя и не во вражде с оным, и что столицею его будет Константинополь».
Дался им всем Стамбул! Длинный восточный базар вдоль брегов Босфора.
Саша начал понимать, куда клонит автор.
Помечтав, Бакунин перешел к описанию формы правления, которой бы он хотел для России.
Республика, конечно. Но не парламентская: «Представительное правление, конституционные формы, парламентская аристократия и так называемый экилибр (Равновесие) властей, в котором все действующие силы так хитро расположены, что ни одна действовать не может, одним словом весь этот узкий, хитросплетенный и бесхарактерный политический катехизис западных либералов никогда не был предметом ни моего обожания, ни моего сердечного участия, ни даже моего уважения…»
То есть система сдержек и противовесов автору глубоко чужда и непонятна. Не то, чтобы это очень оригинально для русского писателя. Мы любим решения попроще, наивно считая их более эффективными.
Так что же вместо парламента?
Как что? Естественно, диктатура! Но правильная, которая занялась бы возвышением и просвещением народных масс: «власть свободная по направлению и духу, но без парламентских форм; с печатанием книг свободного содержания, но без свободы книгопечатания; окруженная единомыслящими, освещенная их советом, укрепленная их вольным содействием, но не ограниченная никем и ничем».
Саша хмыкнул.
Это как? Что за свободная власть, которая ничем не ограничена? Откуда возьмутся книги свободного содержания без свободы книгопечатания? Что за «вольное содействие» неограниченной власти?
Это, что как в конституции СССР?
«В соответствии с интересами народа и в целях укрепления и развития социалистического строя гражданам РСФСР гарантируются свободы: слова, печати, собраний, митингов, уличных шествий и демонстраций».
Спасибо! Уже проходили!
Если свобода дается в каких-то целях, то это не свобода, а её полное отсутствие.
И он взял карандаш и написал на полях: «Какая мерзость!»
Автор, однако, мерзости своей не видел: «Я говорил себе, что вся разница между таким диктаторством и между монархическою властью будет состоять в том, что первое по духу своего установления должно стремиться к тому, чтобы сделать свое существование как можно скорее ненужным, имея в виду только свободу, самостоятельность и постепенную возмужалость народа; в то время как монархическая власть должна напротив стараться о том, чтобы существование ее не переставало никогда быть необходимым, и потому должна содержать своих подданных в неизменяемом детстве».
Это ещё почему? С чего это диктатура будет стараться самоустраниться? Как раз ей-то и надо постоянно доказывать свою необходимость. У царской власти есть хотя бы наследственное право, а у диктатора — ничего, кроме группки поддержки, которую никто ни на что не уполномочивал.
И Саша нарисовал на полях большой вопросительный знак.
— Что-то вы помрачнели, Александр Александрович, — заметил Гогель.
— Чрезвычайно обидно, Григорий Федорович, когда человек явно неглупый и талантливый вдруг оказывается приверженцем теорий мало того, что очень наивных, но и весьма опасных.
А Бакунин перешел к обсуждению того, кто должен стать диктатором.
Нет! Нет! Он для этого совсем не подходит. Не было в нем никогда ни тех блестящих качеств, ни огромных пороков, которые творят государственных деятелей или великих преступников.
«Лукавит? — подумал Саша. — Или…»
«Во мне и прежде и в это время было так мало честолюбия, — писал Бакунин, — что я охотно подчинился бы каждому, лишь бы только увидел в нем способность и средства и твердую волю служить тем началам, в которые я верил тогда как в абсолютную истину; и с радостью последовал бы ему и ревностно стал бы повиноваться, потому что всегда любил и уважал дисциплину, когда она основана на убеждении и вере».
И Саша поставил на полях ещё один вопрос.
Автор упомянул о своих прогулках по баррикадам в Праге и снова вернулся к славянскому вопросу.
И тут: та-дам! Саша дождался того, чего давно уже ожидал от этого текста.
Глава 11
«Если бы Вы, ГОСУДАРЬ, — писал Бакунин, — захотели поднять славянское знамя, то они (поляки) без условий, без переговоров, но слепо предавая себя ВАШЕЙ воле, они и всё, что только говорит по-славянски в австрийских и прусских владениях, с радостью, с фанатизмом бросились бы под широкие крылья российского орла и устремились бы с яростью не только против ненавистных немцев, но и на всю Западную Европу».
Николай Павлович порадовал здравомыслием.
«Не сомневаюсь, т.е. я бы стал в голову революции славянским Мазаниелло, — написал он на полях, — спасибо!»
— Григорий Федорович, а кто такой Мазаниелло? — спросил Саша.
— Рыбак, — сказал Гогель, — вождь восстания в Неаполе в 17-м веке.
Саше показалось несколько странным, что не самый продвинутый Гогель знает об этом не самом известном персонаже.
— Мне, наверное, должно быть стыдно, что я о нем никогда не слышал, — повинился Саша.
— Вы не могли не слышать, — вздохнул Гогель. — Это герой оперы «Палермские бандиты», она идет в Петербурге, и вы с государем и государыней, по-моему, на ней были.
— До болезни, наверное, — сказал Саша. — Совсем ничего не помню. Что там случилось в Неаполе?
— Восстание против власти испанцев, обложивших неаполитанцев налогами. Торговцы фруктами отказались платить пошлину. Мизаниелло убил одного из чиновников, толпа направилась к таможням, разгромила их и разграбила, а потом открыла тюрьмы. В результате испанский вице-король бежал из города. Народ, собравшись на площади, провозгласил главой города Мазаниелло, который и правил им 12 дней, и творил суд, сидя под балдахином на площади. И его приговоры немедленно приводились в исполнение. Но на тринадцатый день у него появились признаки сумасшествия, неаполитанцы капитулировали, и власть вернулась к вице-королю.