Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег. Страница 54

Саша усмехнулся.

— Я помню эту историю, — признался он. — Читал, кажется, у Карлейля.

— Вы читали Томаса Карлайля? — поинтересовался граф.

— Конечно, — кивнул Саша. — Как можно такое не читать! Я его помню не блестяще, но историю героев прериаля невозможно забыть. Рядом можно поставить разве что казнь Дантона и подвиг Шарлотты Корде.

Гогель посмотрел с некоторым удивлением. «Французскую революцию» он у Саши не видел.

— Значит, всё-таки подвиг? — спросил граф.

— Убийство Марата? — поинтересовался Саша. — Конечно. Мало того, что он был фанатиком, так ещё и отправил на смерть Лавуазье. Из мелкой зависти. Потому что Лавуазье был серьёзным учёным, а Марат — шарлатаном, лечившим «животным магнетизмом».

— Лавуазье был казнён как откупщик, — заметил граф.

— Формальная причина не важна вообще, — возразил Саша. — Уж, не говоря о том, что это обратное действие закона. Люди занимались при монархии вполне законной деятельностью: собирали налоги по воле короля. А потом их за это казнили.

— Мне показалось, что вы восхищаетесь Французской революцией, — заметил Строганов.

— Некоторыми её деятелями — да, — согласился Саша. — А сама революция — предмет не для восхищения, а для изучения. Это учебник. По большей части того, как не надо. Не стоит созывать Генеральные штаты, чтобы поднять налоги для приведения в порядок финансов, которые сам и расстроил. Вообще стоит, но не для этого. Вот уж действительно бить окна в горящем доме.

Не стоит запирать зал заседаний, потому что всегда найдётся Зал для игры в мяч, а те, кто там соберутся, будут куда радикальнее прежних.

Если же начал репрессии, тебе их не миновать: тот, кто ставит гильотину на площади — ставит её для себя.

— Вы на редкость разумно рассуждаете для своего возраста, — польстил граф.

— Спасибо! — улыбнулся Саша. — Так что там дальше? Как ваш отец стал якобинцем, Наталья Павловна?

— В январе 1790-го Ромм основал Клуб друзей закона, — продолжила графиня. — И в списке первых членов клуба было и новое имя его воспитанника.

— Это был якобинский клуб? — поинтересовался Саша.

— Ещё нет, — сказала Наталья Павловна, — но они стремились влиять на ход голосования в Национальном собрании.

— Сколько же лет было вашему отцу? — спросил Саша. — Шестнадцать?

— Да, — улыбнулась графиня. — Так что трудно назвать это его разумным выбором.

— Мне меньше, — усмехнулся Саша, — но граф считает, что я достаточно разумен.

— В июне того же года Ромм устроил праздник в честь годовщины клятвы в зале для игры в мяч, — продолжила Наталья Павловна. — Вы ведь помните, что это за клятва, Ваше Императорское Высочество?

— Конечно, — кивнул Саша. — Депутаты дали клятву не расходиться, пока не выработают конституцию.

— Да, — кивнула графиня. — И на этом празднике Ромм познакомил папа́ с Дантоном и Робеспьером. И отец был среди тех, кто подписал обращение «Общества друзей клятвы в Зале для игры в мяч» к Национальному собранию Франции.

— Супер! — сказал Саша. — Я не поклонник Робеспьера, но я бы хотел оказаться там, в эпицентре событий.

— Это ещё не всё, — вздохнула Наталья Павловна. — Заседания Клуба друзей закона происходили в доме Теруань де Мерикур.

— Кажется, она участвовала во взятии Бастилии? — предположил Саша.

— Да, — сказала графиня, — и в походе женщин на Версаль.

— Это когда в Париж не завезли хлеб?

Наталья Павловна кивнула.

— Женщины, всю ночь простоявшие в очередях у булочных, двинулись на Версаль с ружьями, пиками и пистолетами, выкрикивая: «Хлеба!». Теруань де Мерикур была в большой шляпе, украшенной перьями, а на её мужском поясе висела сабля и два пистолета.

Саша усмехнулся.

— А папа́ был слишком юн, чтобы не влюбиться, — продолжила графиня. — Хотя «красная амазонка» была старше него на 12 лет. Он купил для Клуба библиотеку (на деньги отца), которой и заведовал. А в августе 1790-го вступил в Клуб якобинцев, и в подтверждение ему был выдан диплом за подписью председателя и трех секретарей.

— Насколько он был самостоятелен в этом решении? — спросил Саша. — Или это было частью системы воспитания мсье Ромма?

— Конечно, он был под влиянием гувернера, но его якобинство было более, чем серьёзным. Он перевёл на русский язык «Декларацию прав человека и гражданина» и восхищался речами Мирабо.

— Ну, Мирабо — всё-таки не Робеспьер, — заметил Саша. — Был убежденным монархистом и выступал за вето короля.

— Папа́ считал его гением и мечтал когда-нибудь стать Мирабо для России. В конце концов слухи о русском якобинце дошли до российского посланника в Париже. А от него — до императрицы Екатерины Алексеевны.

Глава 26

— Государыня сразу всё поняла, — продолжила Наталья Павловна, — и поручила передать петербургскому губернатору генералу Брюсу, чтобы тот сказал моему деду, что учитель его сына Ромм, сего человека молодого, ему порученного, вводит в клуб Жакобенов и Пропаганды, учрежденный для взбунтования народов противу властей, чтобы он сына своего из таковых зловредных рук высвободил, а граф Брюс того Ромма в Петербург не впустит.

Дед мой послушался, конечно, приказа императрицы, а Ромм с воспитанником подчинились приказу деда, покинули Париж и поселились в маленькой деревушке Жимо в Оверни.

Там заболел и умер старый слуга отца — Клеман. Ромм не допустил к умирающему священника и устроил гражданские похороны.

— Как же быстро господа революционеры переходят от провозглашения религиозной свободы к её подавлению! — усмехнулся Саша.

— Весть об этом дошла до России и стала для дедушки последней каплей. И он послал во Францию кузена папа́ Николая Новосильцева с поручением забрать его у Ромма и отвести на родину.

— Автора «Уставной грамоты Российской империи»? — поинтересовался Саша.

— Да-а, — протянул граф, — вы её тоже читали?

— Конечно! Как я мог не читать предшественников?

— Но она была уничтожена!

— Рукописи не горят, — сказал Саша. — Я уже говорил об этом дяде Косте, когда мы с ним обсуждали знаменитый труд господина Радищева. Константин Николаевич начал со мною спорить, но я уже не первый раз убеждаюсь в том, что это так. Не горят рукописи!

— Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», — заметил Строганов. — И он сгорел.

— Значит, не был написан от сердца, — предположил Саша. — То есть не был в высоком смысле рукописью. Иначе уже всплыл бы где-нибудь. Так удалось будущему автору первой российской конституции увезти из революционной Франции первого русского якобинца?

— Да, — кивнула графиня. — Папа́ расстался со своим воспитателем в декабре 1790 года. Пути их разошлись. Ромм был избран в Конвент, голосовал за казнь короля и составил революционный календарь. А отец вернулся в Россию.

Императрица, однако, выслала его в подмосковное имение Братцево, где он женился моей матери Софье Владимировне, урожденной княжне Голицыной, и у него родился сын Александр.

Только после смерти Екатерины Великой, в царствование его крестного, императора Павла, он смог вернуться в Петербург. И там возобновил знакомство с цесаревичем Александром Павловичем, с которым был дружен с детства. Цесаревич тогда и сам увлекался идеями Французской революции и называл себя якобинцем.

— Но почему-то бунтаря не получилось из царя, — не удержался Саша.

— Вы что-то цитируете? — спросил граф. — Или это экспромт?

— Это десятая глава «Евгения Онегина», — сказал Саша.

— Пушкин её сжёг, — заметил Строганов.

— Не сгорела, — возразил Саша.

— Никогда не слышал этой фразы, — признался граф.

— Может быть, путаю, — пожал плечами Саша. — Но ведь всё ушло в свисток?

— Не совсем, — возразила графиня. — Именно папа́ предложил государю создать «Негласный комитет» для подготовки реформ, в том числе освобождения крестьян. Туда же вошли Новосильцев, князь Чарторыйский и князь Кочубей.

— В кругу интимнейших друзей, свободомысленных князей, чернил прожектами бумагу, — процитировал Саша. — Это оттуда же.