Другой ветер - Крусанов Павел Васильевич. Страница 32

- Пошлятинки домашний привкус, - оценил историю Скорнякин.

- Ну вот, - обиделся Жвачин. - Все хотят жениться на красивых. А некрасивых-то куда?

3. Параллельная версия,

или Некоторые дополнения

к каталогу героев

В стране Гипербореев

Есть остров Петербург,

И музы бьют ногами,

Хотя давно мертвы.

К. В.

Ваня Тупотилов стоял под душем и наблюдал, как намокают, темнеют и распрямляются внизу его живота пушистые волосяные завитки. Жуир, беспечный мажор, мастер вымирающего жанра, он держал за правило: перед тем, как отправиться в/на/по/к - туда, где возможны встречи с женщинами, непременно привести себя в полный гигиенический порядок. Тупотилов собирался в "Пулковскую" - на работу. Выражение лица его было сосредоточенное, но в действительности Ваня ни о чем не думал - его редко озаряли ясные откровения жизни, догадки о законах ее действия. Если же проскальзывал в голове быстрый хвост мысли, то казалось беспокойным, неоправданно хлопотным ловить и вытягивать на свет из путаных мозговых нор эту юркую, мелькающую тварь. Тупотилов не думал - он грезил.

Мнилось Ване, что вернулись еще не поросшие муравой золотые времена фарцовки, когда иноземцы (на арго мажоров - "тупые") на деревянные рубли и кожаные полтинники меняли одежду ("кишки"), промышленную мелочь или валюту. Случалось, жулили так: благодаря известному сходству югославских пятидесятидинарных банкнот с советскими полусотнями находчивые утюги и мажоры платили за товар деньгами, имевшими хождение лишь на территории балканской страны, поставлявшей в Россию консервированную ветчину. Потом клерки в туристических компаниях наладили инструктаж, и тупые среди "тупых" перевелись. С тех пор дверь клозета в квартире Тупотилова была оклеена денежными знаками страны, чья аббревиатура - СФРЮ - удачно звукоподражала протоветчине. Грезилось Ване, что вернулась дивная пора, что срывает он с двери бумажки и объегоривает "тупых", скупая у них по курсу десятилетней давности баки, чухонки, бундес-марки, паунды... Он богат! С коньяком, букетом роз и тугим бумажником идет Ваня к неугомонной Рите-Пирожку, которая однажды выручила Тупотилова крупной бессрочной ссудой и так заполучила должника в бессрочное пользование. Пирожок, страдающая избытком плоти, открывает дверь и, не веря глазам, со словами: "Розы, ешкин кот!" шлепает ладонями по могучим бедрам. Большая, бессильная грудь мягко плещется в вырезе халата. Через миг Ритины пальцы привычно тянутся к пряжке Ваниного ремня. Но Тупотилов пресекает наезд бдительной рукой обладателя пятого дана по кунг-фу. Раскрывается бумажник, Тупотилов отсчитывает тысячи и сует их Пирожку в распах халата. Деньги слетают на коричневую лакировку паркета - это красиво. Ваня протягивает Пирожку букет из четырех траурных роз. Следом появляется коньяк: "Подружкам оставь - поминальный..."

В этом месте воображение Тупотилова малодушно замялось. На убийство Риты-Пирожка, этого бесстыдного, хищного зверька, принявшего образ степной плодородной Афродиты, Ваня не мог решиться даже в помыслах.

В мажоре погибал артист.

После двухнедельной оттепели, в Петербург, как генерал в солдатский бордель, заглянул строгий морозец. Февраль вспомнил службу, подтянулся, застегнул мундир на все пуговицы. Стараясь не поскользнуться на ледяной корочке, Тупотилов, с болтающимся на груди пустым футляром от "Никона", трусил по Московскому проспекту. По пути Ваня выкурил сигарету с подружкой, торговавшей всем подряд в коммерческом ларьке на углу универмага (наряженное под флирт деловое знакомство - через этот ларек Тупотилов не раз продавал отфарцованные вещи, - впрочем, часто Ваня увлекался и переставал понимать: дело - это причина флирта или предлог?), зашел в кафе "Меридиан" и выкупил у пенсионера-гардеробщика две медали с чеканным профилем Сталина, удачно сторговал официанту Кузе ботинки из желтой кожи растительного крашения и только после этого зябким подземным переходом, выложенным заиндевелыми, как стенки морозильной камеры, гранитными плитами, направился к "Пулковской".

Сверху сыпалась редкая снежная крупа. Небо над хрупким заледенелым городом неспешно текло куда-то на юг, будто было широкой рекой, а Петербург, запрокинув лицо, лежал на дне ее. Тупотилов не замечал небесной реки - при виде открытых пространств его городская душа слабела и бездомно тосковала.

Тупотилов прошел мимо ливрейного швейцара в теплый, застланный немым паласом холл. В глубине его, в преломлении стеклянных дверей, мелькнул партикулярный пиджак старлея - мужа бывшей путаны Светки. Оперуполномоченный был мздоимец. Тупотилов его не уважал. Свернув к ресторану, Ваня, как торговый корабль в вечерний порт, вошел в празднично расцвеченный полумрак, где слышались смех, выразительная русская речь, гласнообильное чухонское лопотанье и где белые рубашки халдеев в лучах хитроумных ламп светились, словно фосфоресцирующие медузы.

Плечо Андрея Жвачина, покрытое рыжей кожей дедовского пальто, тяжело давил ремень сумки. В сумке лежали три продовольственных заказа с тушенкой, китайским колбасным фаршем "Великая стена" и дробленой гречкой. Заказы взяла на службе Варвара Платоновна - она работала в "Электронстандарте", играющем в гляделки с волоокой (дымчатые стекла) матроной "Пулковской". Жвачин едва успел выйти на Московский проспект, как тут же столкнулся с Тупотиловым. Ваня распахнул объятия. Жвачин считал себя умнее Тупотилова, поэтому сдержанно подал руку.

- А в валютник?.. - спросил Ваня, поправляя на груди камуфляжный "Никон". - В валютник-то пойдем?

Андрей обещал солдатке Вере не задерживаться, но он был своему слову никто. Нырнули в стылый подземный переход. По пути говорили шутливо и о пустом, как и следует случайно сошедшимся людям, друг к другу благоволящим в час досуга, но судьбой друг друга не увлеченным.

В холле "Пулковской" неожиданно возник москвич Сяков, который сосредоточенно изучал у регистрационной стойки гостиничный счет. С любого ракурса Сякова узнавали по голове, имевшей выразительную форму давленой груши. Причиной тому явилась рано открывшаяся тяга к чтению. Он читал постоянно, по большей части лежа, подпирая голову кулаком, - в тех височных и заушных местах, где кулак поддерживал неокрепший детский череп, образовались отчетливые вмятины.

Сяков был давним знакомым Исполатева по археологическим экспедициям в Нимфей. С той поры прошло немало лет, и за это время Сяков проявил себя достойным сыном своего полнокровного, спешащего заработать все деньги на свете города - окончил университет, выпустил прыткий роман и в результате закрученной улиткой интриги вошел в состав совета директоров издательской корпорации "Речь". Сяков прибыл в СПб. по службе - как представитель "Речи", он вел переговоры с Петербургской епархией, британским отделением международной ассоциации "Христианская миссия" и финской целлюлозно-бумажной фирмой о создании межконфессионального совместного предприятия "Библейская комиссия". Вчера - подписанием соглашения о намерениях - переговоры успешно завершились.

Вид Сякова совершенно не вязался с его положением - прическа мальчика-луковки, вся из случайных стрелок и зализов, бахромящиеся джинсы, под распахнутой грубовыделанной дубленкой виднелся грубый, как плетень, свитер. По-московски сочетая в себе безбрежное панибратство и деловитость, вначале он производил на собеседника болезненное впечатление, но в конце концов умел внушить доверие, которое, впрочем, не всегда оправдывал.

Под стойкой, у ног Сякова лежала сумка - член совета директоров корпорации "Речь" готовился отвалить в Москву.

- В валютник? - Сяков почесал бугристую голову. - У меня коньяк есть.

- А пивом размяться? - сказал Жвачин. Мысль о скором возвращении к Вере окончательно в нем померкла.