Имбиторы атакуют на заре - Кружковская Ида. Страница 10

— Здесь, на островах меня называют Агуа, — ответил незнакомец, и в этот момент я почувствовал, что по крайней мере двое или трое из присутствующих на берегу его все-таки знали. А среди них Лаферт и Монтегю. Тень— отлично скрываемого страха коснулась их лиц.

— Вот что, — сказал я, — эти люди мои гости. Одних я знал, труды других были столь большим украшением нашей науки, что познакомиться с ними лично было для меня большой честью. Не кажется ли вам, сэр, что вам надлежит объясниться более подробно, прежде чем мы примем вас в свое общество. Тем более что мы здесь говорили о вещах, в общем, секретных…

— Послушайте, Джока, — ответил человек, назвавший себя Агуа, — не нужно булькать, как кипящий чайник. Я, конечно, человек простой, а вы здесь все ученейшие из ученых, ну и, конечно, я не могу представиться вам как положено в высшем свете. Но так уж вышло, что судьбы наши скрестились; честное слово, господа ученые, чтоб мне не сойти с этого места…

Про себя я отметил, что человек этот говорил по-английски с некоторым трудом и неправильно. Больше того, его язык и особенно лексика выдавали в нем человека действительно простого, может быть, даже матроса. Некоторые из слов, произнесенных им в этот день, я отыскал в словаре сленга, на котором толкует о своих делах портовый сброд. И— всетаки была в нем какая-то величавость и безмятежность.

— Вот тут, — продолжал Агуа, — кое-кто из вас, кажется, вы, Джока Кальери, упомянули про альтруизм. Это я понимаю. Сам погибай, а товарища выручай — вот он, альтруизм ваш. Это ясно. Да только объясните мне, как альтруизм становится эгоизмом? Джока Кальери говорит, что когда что-то угрожает роду-племени, то люди становятся альтруистами, так? Идут и жертвуют собой за других. Но, господа ученые, если я жертвую собой за своих, то при этом я наношу удары другим? Так получается, так?.. Если воин идет на войну, то он альтруист, он идет, чтобы у его племени было больше земли, хлеба, лошадей или ракушек — тут на островах и из-за ракушек могут передраться. Но умирать он вовсе не хочет, воин этот, не хочет умирать. Он отправляет на тот свет одного, другого, третьего и действует, с одной стороны, как альтруист, а с другой, как кто?

— Удивительно! — воскликнул Глен Смит. — По-вашему выходит, что не существует никаких ценностей. Таким приемом можно все, что угодно, превратить в свою противоположность!

— А я? — развел мускулистыми руками Агуа. — Я разве возражаю? Да ни боже мой! Только ведь одно — превратить в свою противоположность на словах, а другое, когда жизнь тебя ставит в такое положение, что сердце разрывается надвое. Этих спасешь— тех погубишь… Этим ножку подставить— другие выиграют… И что выиграют?! Жизнь выиграют.

Теперь я уже не сомневался, что передо мной был сам Нептун, человек, которому приписывают полную и безраздельную власть над имбиторами во всех морях и океанах земного шара. Лаферт Су Жуар тут же подтвердил мою догадку.

— Господа, — сказал он, обращаясь ко всем вместе, — господа, вы знаете от ваших гавел, что они подчиняются кому-то, кого называют Агуа. В печати многих стран его величают Нептуном, а кое-где даже Нептуном Великим. Сейчас вы имеете удовольствие видеть этого Агуа, этого Нептуна собственной персоной. — И Лаферт Су Жуар театральным жестом указал на нашего неожиданного гостя. На какое-то время атмосфера философского спора улетучилась. Каждый счел своим долгом представиться, и то и дело слышалось: -… член Берлинского общества испытателей…

— … лауреат премии имени Свердрупа, почетный член академии морских знаний… -…профессор по кафедре сравнительной физиологии морских кишечнополостных…

Я решил не подходить к Нептуну. Огромный замысел вдруг охватил меня, и я почувствовал дрожь во всем теле, дрожь нетерпения и готовности; последний раз я испытал нечто подобное, когда защищал с одним пулеметом проход в Кордильерах, чтобы дать возможность бежать из одной южноамериканской республики важному лицу, оказавшему ордену значительную услугу. Братья поймут меня. Итак, я решил пока остаться в стороне, но Лаферт Су Жуар, который не спускал с меня глаз, взял меня под руку и подвел к Нептуну.

— Я хочу представить вам одного из замечательнейших полиглотов всех континентов. Человека, для которого практически безразлично, на каком из земных языков или наречий ему приходится говорить или думать. Его зовут Джока Кальери. — А когда я пожимал руку Агуа-Нептуну, для чего-то добавил: — Кстати, он иезуит и, судя по всему, немалого калибра…

— Иезуит! — воскликнул с какой-то неприличной веселостью Нептун. — Вы что, это правда? Иезуит! Ну и здорово! Вот потеха! Да поймут меня братья по ордену.

Я ожидал всего, чего угодно: ненависти, презрения, равнодушия, но безыскусная веселость Нептуна ударила меня в самое сердце. У меня было ощущение экзотического зверя, которого рассматривают школьники, в восторге дергая за хвост или дразня указкой. Я спокойно осведомился у Нептуна о причине его веселости; спокойно и твердо.

— Да, как же, как же! — воскликнул он. — Я всю жизнь мечтал увидеть вблизи двух типов: шпиона и иезуита. Так или не так, а интересно, это уж точно. Но вы мне как-нибудь порасскажете про ваши делишки? Ладно?

Нептун вдруг застыл на месте, вглядываясь в даль океана.

— Это за мной, — сказал он и подошел к кромке берега. И в этот момент какая-то огромная светло-серая масса с шумом подняла фонтан брызг у самого берега. Нептун сбежал прямо в воду, и вскоре его фигура поплыла над морем, быстро удаляясь от нас.

— Но на чем он держится, на чем?! — громко спросил Глен Смит.

— На чем?! — ответил ему Артур Монтегю. — Он стоит на спине кашалота. Это самый крупный экземпляр, какого мне приходилось видеть…

На этом мы должны прервать изложение докладной иезуита Джоки Кальери по причинам, которые будут ясны позднее.

ДЕНЬ КАМЕННОГО АНЕМОНА

Спустя месяц после неожиданного знакомства Джоки Кальери и его коллег с Нептуном Великим произошла его первая встреча с цивилизованным миром. Она произвела совсем не простое впечатление, вызвав разнообразнейшие отклики, отразившие тот бесспорный факт, что сколько людей, столько и мнений. Мы приведем два репортажа об этой встрече, написанных с несколько различных точек зрения, что позволит любому непредвзятому читателю построить оригинальную и объективную третью точку зрения. Итак, перенесемся в Париж конца семидесятых годов нашего столетия и предоставим слово корреспонденту жунала «Утро Парижа» Пьеру Лувелю.

"В то утро, — писал Пьер Лувель, — мне не спалось… Уже в 11 часов утра я был на ногах; легкий завтрак — чашечка кофе по-мавритански, и я уже бреду по парижским улицам, мокну под мелким дождем, всматриваюсь в лица, предчувствуя тот миг, когда передо мной мелькнет Его Величество Сюжет и придет пора действовать фотоаппаратом или пером.

И неожиданно для себя самого я оказываюсь перед Лувром.

Кто из французов не знает, что Лувр был возведен на месте старинного замка, что он был долгие годы королевской резиденцией, что творение де Тампля было разрушено и Леско вновь возвел на этом месте еще более прекрасный дворец, который украшали Гужон, а достраивали лучшие архитекторы Франции: Делом, Лемерсье, Перро… А потом настал Девяносто третий год, и восьмого ноября Конвент приказал открыть Лувр, и народ Парижа вошел в его бесчисленные залы восторженным победителем, чтобы быть, в свою очередь, побежденным великим искусством, собранным в стенах Лувра поколением французских королей.

В тот день Лувр был почти пуст. Я уже собирался уходить, как вдруг ко мне подошел Батист де Кувре, корреспондент «Монд» и, как всегда, невероятно картавя, сказал:

— В поисках темы, догогой Лувель? Тогда бегом в античный отдел… Но, услуга за услугу! Одна фотоггафия — моя! Не так ли?!

Я бросился вниз по лестнице. Де Кувре следовал за мной по пятам.

— Вот они! — шепотом предупредил меня де Кувре, и я тут же пожал ему руку, соглашаясь на все условия. Да, это был Сюжет…