Имбиторы атакуют на заре - Кружковская Ида. Страница 26

Именно в те дни, когда весь мир ломал себе голову над загадкой имбиторов и их Агуа, у меня в сознании впервые отождествились личности Нептуна Великого и Василия Шмакова. Я вспомнил, как мы обменивались с ним адресами, и нашел записи. С бьющимся сердцем отправился в Малаховку.

Был теплый майский день. Я отыскал дом, открыл калитку и фазу же увидел Василия Шмакова. Он сидел на ступеньках веранды и крючковатым инструментом вырезал из деревянной болванки ложку. Желтая стружка усеяла его колени, в углу рта торчала «беломорина». Да, это был он, Василий Петрович Шмаков.

— Баклуши бьешь? — сказал я, намекая на его занятие.

Василий поднял голову, некоторое время всматривался в меня, а потом встал и, широко раскрыв руки, шагнул ко мне.

— Так это ж вы! — сказал он. — Ну, как ребрышки?!

Мы обнялись. Это было прекрасно.

— Василий, — сказал я, когда мы уселись на веранде, — это же ты — Нептун Великий… Я угадал?

— А вы один и могли угадать, — сказал он. — Кому же еще?

— Но почему все окончилось? Почему? Весь мир ломает себе над этим голову.

— А вам бы хотелось, чтобы эта история продолжалась? — не без лукавства спросил, в свою очередь, Василий. — Да если бы мои ребята сказали миру: «Потеснитесь!», то вряд ли кто-нибудь усидел на своем стуле. Пусть так, хотя и мне немного жаль; не жаль, а все-таки…

Он выпрямился и посмотрел куда-то вдаль, как бы сквозь меня, и я позавидовал тем картинам, которые поплыли сейчас перед его мысленным взором.

— Но все же, Вася, что с имбиторами?

— Ох, и рано об этом говорить. Тут вот, — Василий похлопал по левой стороне груди, — тут вот болит порой. Ведь всю молодость этому делу отдал и не жалею, сейчас— не жалею!.. Вы, наверное, про эти дела читали? И про Лаферта Су Жуара тоже? Вот вы думаете, что это я Су Жуара уложил? А я тут ни при чем, это все они, Хранители Золотого Гобелена, беспощадные типы, скажу я вам, и жалости в них — ни на грош… Конечно, меня считают всему делу головой, да только таких, как я, с шариками, — Василий притронулся к голове, и я увидел, что сферическая выпуклость исчезла, теперь был виден только белесый шрам, — таких, вот — не я один был. И Лаферт, и другие… Только каждый из нас решал какую-то одну сторону проблемы, а у меня была самая сложная задача и не от ума, а скорее от сердца… Долго я не понимал, а почему это мне было поручено стать Агуа этих гавел? За что мне честь такая? Да не нужно это мне вовсе, но Хранители Золотого Гобелена меня вот как держали! — Василий сжал кулак с такой силой, что косточки побелели.Вот как меня держали. И все шариком, все им, проклятым! Как что, так такое мне в голову пустят, что я волчком вертелся. И только просчитались! Я как увидел, что они с Лафертом Су Жуаром сделали, так и понял: это они меня напугать хотят. И стал готовиться… Зачем я нужен был Хранителям? Они во мне нашли нужную душу, понимаете? Я ведь молодым был — оторви и брось, мне все нипочем, вот это их и подкупило. Пропустить китов через Туннель Трансформации и получить имбитора — это кто угодно мог сделать, а вот им нужно было воспитать гавел, и так воспитать, чтобы они и в огонь и в воду, и на пушки и на пулеметы, чтобы они могли вернуться и занять свое законное место на планете.

— А человечество, нас куда?

— А нам искать пятый угол. Вот так… Но скажу прямо, гавелы — чудо ребята. Они, понимаете ли, добрые, что ли… И людей любили, хотя и не всегда сознавались в этом… И любили вспоминать прежнее житьебытье, тоска в них жила по морской жизни. Конечно, и человеческое им было не чуждо, и науками кое-кто из них серьезно увлекался и прочее, только вот такой веселой карусели, близости прежней к природе, — не было. И дружба у них была особая: один за всех и все за одного, это было у них в крови. И честность, и жадности ни на копейку. Мы какие клады поднимали со дна морского, боже мой! Какие клады! Когда мы подняли груз «Лютайна» у берегов Голландии, у самого входа в Зюдер-Зее, то это была картина! Моя бригантина чуть не по борт ушла в воду, а гавелы все носили и носили гинеи, луидоры, слитки золота и опять гинеи и эти, как их, да, пиастры! Чтобы гавела взял себе хоть монетку? Ни-ни! Я сам роздал им сотню тысяч, чтобы они украшения своим ундинкам понаделали, а сами они ничего не взяли.

— Но как же ты ушел от них, Василий?

— Готовился, долго готовился, потому и ушел… Признаться, колебался я, теперь уж это прошло, но раньше — колебался. А может быть, они будут лучше людей, кто знает? А потом поговорил по душам с одним, с другим и понял: зовет их свобода! Это у нас, у меня свобода, потому что мы — люди, а вот их зовет такая свобода, которую знают только животные. Чтобы море вокруг, и пусть буря и шторм, а ты ничего не боишься и дышишь полной грудью, и всего себя чувствуешь, каждый свой мускул, и забот чтобы никаких! А враги? Так на врагов у тебя ум, а в пасти полсотни острых клыков, и удар хвостом, а тогда снова свобода и море, и солнце… А когда выпрыгнешь из морской волны и летишь над водой и ветерок гладит твою кожу, так это же красота!

Был у меня боцман. Назвал я его Флаг-боцман Санька Касаточкин, так и гавелы его звали. Из молодой касатки я его вырастил. И он мне откровенно сказал: «Знаешь, — говорит, — Агуа, мне эти твои звания, все эти нашивочки да почет от гавел — ничто! — Так и сказал! — Я как вспомню свою прежнюю жизнь, так весь как задрожу и сказать-передать не могу. Все бы.отдал, чтобы вновь почувствовать настоящую скорость движения, настоящее веселье морской души. Отца частенько вспоминаю».

И ударили мы с Санькой Касаточкиным по рукам. Первым делом я документик себе подобрал. Мне гавелы с утонувших судов целыми пачками мореходные книжки приносили, принесли как-то и с нашего корабля. У берегов Камчатки на камни налетел в самый шторм. А потом я подошел к Сахалину и вплавь на берег выбрался. Плаваю-то я как дельфин… Пересек лес и вышел на дорогу. Там подвезли до ЮжноСахалинска. Явился в Хабаровске в клинику одну, при мединституте. Там симпатичный такой доктор-хирург, Петром Наумычем звать. Показал документ, дескать, — я моряк, в отпуску, а беспокоит меня головное ранение.

Он шарик мой пощупал. «Интересно, — говорит. — это мы удалим…» И в два счета назначили мне операцию, и шарик тот вырезали. Я его у Петра Наумыча выпросил на память, и тем же путем и вернулся…

С Хранителями теперь у меня оказался разрыв полный.

А они что-то почувствовали. Шарик тот, когда я его в руках держал, иной раз так нагревался, что я его в воде охлаждал. Но и расставаться с ним не хотел, гавелы иначе мне могли не подчиниться. И даю им сигнал: «Всем пройти обратную трансформацию!» Что тут началось! Гавелы приплывали отовсюду, а у входа в Туннель шли сплошным потоком. Попробовал было кракен один помешать, так я ему под нос шарик сунул, и он сник.

И все ж таки скажу: только наука могла удержать гавел от возвращения.

Один гавел большие достижения в математике имел, какую-то там проблему Гильберта решил, не то двадцать пятую, не то двадцать шестую. Так он к Туннелю приплыл с оттиском этой работы, а когда прошел Туннель, то мы с Санькой Касаточкиным видим: выплывает из глубины мокрый оттиск его работы, до последнего, уже не под рукой, а под ластом, а все прижимал ее к себе… Последним вошел в Туннель Санька… А через двое суток, когда завершилась трансформация, гляжу, а на мелководье касатка играет: вернулся Санька Касаточкин в свою стихию. А с ним стая родичей.

И кричат, и свистят, радость у них! Сел я на Саньку верхом, вокруг меня кортеж из касаток, морды страшнейшие, да я уж за время своего нептунства ко всему пообвык, и вперед, к новой жизни… Так и вернулся…

— А где ты сейчас?

— Служу в одной конторе, между прочим, тоже связанной с морем: связь мы устанавливаем на судах и плавбазах. Вы случайно меня застали, я больше в командировках. Я ведь еще и учусь. Есть такой институт: Московский технологический институт пищевой промышленности, а в нем ихтиологическое отделение, там и учусь, на вечернем, конечно…